Сильвестр

А оказалось что можно её, Москву-реку, запрудить — и не за годы, а всего лишь за день — совсем иным: человеком же её и запрудить, а вернее, мёртвыми телами человеческими, если скинуть в неё мертвецов столько, сколько ей на себе не пронести. И тогда встанет Москва-река, и вспухнет, словно в весеннее половодье, и разольётся по лугам да по оврагам вдоль берегов своих, и затопит она дома и в Замоскворечье, и в Дорогомилове, и на Девичьем поле, и по иным низинным местам. И будут трупы человеческие плавать меж изб и дворов, и будет оттого стоять по всей Москве невыносимый смрад гниющего, разлагающегося человеческого мяса, а вода в реке зацветёт оттого ядовитым зелёным цветом, словно как в стоячем пруду.

Страшен был этот день 24 мая 1571 года! Может быть, был он самым страшным, самым кровавым за все шесть веков многострадальной истории Руси. Подсчитали потом: с лишним восемьсот тысяч жителей Москвы и многих ближних и дальних городов и сёл, сбежавшихся под защиту её стен, погибли в тот день от татарской сабли и от пушечной стрельбы, а ещё больше от огня, и от удушья, и от давки в обезумевшей от смертного ужаса толпе. А всего в государстве Российском жило в ту пору, по писцовым книгам, около шести миллионов человек. Правда, не все из тех, кого после нашествия того недосчиталась Русская земля, нашли свою смерть у стен Кремля, в объятой огнём Москве: полтораста тысяч яз них угнали татары в плен, привязав пленников арканами к повозкам своим летучим, а то и к хвостам коней. Но плен этот был всё равно что смерть, а может быть, ещё и хуже её.

Славную жатву пожал тогда крымский хан Девлет-Гирей! Разом отомстил он Москве и за Казань, и за Астрахань, и за всё непослушание и неисправление её. Столь славную жатву, что и сам он не сразу решился поверить в такой успех. Чтобы всё так складно сошлось, одно к одному? И внезапность, скрытность его набега, и растерянность московских воевод, прозевавших переправу хана через Оку, и сумятица, бестолковщина в самой Москве, куда отовсюду, тесня и топча друг друга, бросились спасаться русские люди, и непонятное поведение русского войска, тоже устремившегося в тесный, легко доступный огню город, вместо того чтобы встретить татар в чистом поле, и, наконец, в довершение всего — такая удача его, хана, пушкарей, сумевших несколькими залпами запалить с разных сторон весь посад, а за ним и всю Москву!

А самое главное, кто же мог подумать, что царь Иван, сей грозный тиран, прославившийся во всём подлунном мире свирепыми злодействами своими, и высокомерием, и жестокостью к его несчастным подданным, — что царь Иван окажется на деле столь жалким и малодушным, что, гонимый животным страхом, бросит в тяжкий миг испытаний и войско своё, и свой народ, и побежит куда глаза глядят, спасая лишь свою шкуру? Как заяц, петлял он по полям и лесам, как заяц, хоронился под каждым кустом — и где он теперь, государь всея Руси?

Ах, повезло хану, повезло! Так неслыханно повезло, что он даже не стал и дальше искушать судьбу. Поначалу, расположившись всем своим станом в Коломенском, он ещё было думал захватить и Кремль. Но когда увидел, что Москва горит вся из конца в конец и что он лишь погубит войско своё, бросив и его в этот адский огонь, то, простившись с мечтою о несметных сокровищах кремлёвских, отдал хан приказ татарам, пока не поздно, уходить. Пока-то ещё русские опомнятся от столь страшного пожара! Пока-то они приведут в порядок свои расстроенные полки, если вообще от этих полков в таком огне осталось хоть что-то годное к бою. Ясно, что на это нужно не день и не два. А он к тому времени с войском, и со всею добычею, и со всем бесчисленным полоном своим будет уже далеко. И скачи за ним не скачи — никаким преследователям его будет уже не догнать.

Тем и спаслась Москва: сгорев вся дотла, вплоть до кремлёвских стен, устрашила она врагов своих! Устрашила бедствием своим, и безумием, и грудами погибших в огне по улицам её и площадям, и погребённых под обломками рухнувших домов, и задохнувшихся в дыму, и затоптанных, задушенных в воротах кремлёвских, где погибшие в давке лежали уже в три слоя, а сверху по ним, по спинам их и головам, рвались в ворота те, кто был ещё жив, и тоже падали, и тоже умирали под ногами напиравших сзади, и так волна за волною, а скольких же мог спасти он, Кремль? А младенцы, а матери несчастные их, а старики, которые и с места-то сдвинуться не могли, не только что бежать, спасаясь от бушевавшего кругом огня под защиту его стен?

«Татары! Татары!» — прорывался повсюду сквозь грохот и треск обваливающихся домов один и тот же вопль потерявших от ужаса рассудок людей… Но не татары запрудили Москву-реку телами мертвецов! Запрудили её сами же жители московские, побросав потом туда всех погибших в огне либо передавивших друг друга в давке, в той звериной отчаянной борьбе, когда каждый за себя и только Бог за всех.