Сильвестр

Призвал как-то Господь святого Николая и святого Касьяна пред очи Свои светлые, Божественные и назначил им точный срок. Припозднились святые угодники, торопятся, солнце уже садится, а им ещё идти да идти. И вдруг видят они: валяется у дороги в грязи опрокинувшаяся телега с поклажей, и волнуется, суетится возле неё какой-то мужичонка, самый что ни на есть завалящий. Лошадь-то он выпряг, а телегу обратно на дорогу выпихнуть не может — сил нет.

— Давай подсобим, — говорит святой Николай святому Касьяну. — Жалко мужика. Одному ему с телегой не совладать.

— Что ты, брат! — отвечает ему святой Касьян. — Ты забыл, к Кому мы идём? И ты в чистых ризах, и я. Попачкаемся, Господа нашего прогневим.

Да не послушался его святой Николай. Поплевал на руки, влез в самую грязь и вытащил-таки телегу того горемыки обратно на дорогу. Ну, понятно, перемазался весь с головы до ног, да делать нечего, каков есть — таков и есть, надо дальше поспешать.

И вот приходят они к Господу. Видит Господь: стоит перед ним святой Николай грязный, оборванный, прячет от него глаза, стыдится себя, а рядом с ним святой Касьян в белых ризах, и ни пятнышка на них, и лицо его светится светом праздничным, восторженным, и взор его полон любви.

И подивился тогда Господь виду их, столь несхожему. И спрашивает Николая: что, дескать, произошло?

— Да так, мол, и так, Господи, — отвечает ему святой Николай.

— Ну, а ты, Касьян? — спрашивает Господь.

— Да так, мол, и так, Господи, — отвечает и он Ему.

И сказал им тогда Господь: «Что ж, и ты прав, Николай, и ты прав, Касьян. Но правда ваша разная. И за твою правду, Николай, люди будут праздновать имя твоё дважды в год. А твоё, Касьян, — только в четыре года раз».

Вот так оно и повелось с тех пор: дважды в году, по весне и зимой, чествует народ христианский имя святого угодника Николая, а имя святого Касьяна — только раз в четыре года, 29 февраля. Как говорится, имеющий уши да слышит! А больше к притче той и добавить нечего: в ней, православные, вся наша жизнь.

…Догорает свеча на столе. Усталость клонит долу голову Сильвестра, смежаются глаза его. И не помнит поп уже ни кровавых пожарищ московских, ни мятежной толпы на царёвом дворе, ни забот своих домашних, неотступных- сладко спит он, уронив свою многодумную голову на руки и улыбаясь самому себе во сне. И тихие, нездешние голоса вновь начинают звучать в его ушах, и душа его уплывает в иные миры, где нет ни печалей, ни скорбей, а есть только добро и свет. А вместе с ним безмятежным, праведным сном спят и жена, и дети, и домочадцы его, очистив душу и совесть свою молитвой кроткой и бесхитростной к Богу.

Но, видно, не судьба была в ту ночь Сильвестру хоть ненадолго да забыть о мире сём суетном и беспокойном. Ещё стояла глухая темь на дворе, ещё и светать не начинало, как кто-то тихо, крадучись, постучал кнутовищем в его слюдяное окошечко, освещённое изнутри дрожащим светом свечи. Вздрогнул Сильвестр, вскинул голову, озираясь по сторонам и не понимая, где он и что с ним. А поняв, столь же тихо стукнул в ответ по слюде — мол, иду — и пошёл открывать.

Темно, беззвёздно было на дворе, и месяц лишь угадывался сквозь дымную пелену, уже несколько дней висевшую над сгоревшей дотла Москвой. Набухшие сном, стариковские глаза Сильвестра не сразу и различили в темноте какого-то закутанного в чёрное с ног до головы человека, прислонившегося к резному столбику крыльца.

— Кто ты? — спросил Сильвестр.

— Стольник царский Алексей Фёдоров сын Адашев. От государя к тебе, святой отец.

— Что приказал с тобой государь, сын мой?

— Приказано тебе великим государем, отче Сильвестр, сей же час пожаловать к нему к ранней заутрене. А после неё хочет он, государь, иметь с тобой беседу тайную с глазу на глаз о его, государя великого, великих и тайных делах. И ещё приказано мне, отче, от сего дня блюсти тебя как зеницу ока и без присмотра моего либо людей моих тебя не оставлять ни на шаг, поелику ты теперь ему, государю великому, и всему дому его царствующему самый близкий человек. И должно тебе государю служить, а нам тебя всячески оберегать и от врагов твоих, от умысла их коварного сохранять.

— Кто ты, чадо моё? Откуда ты возник? И почему я раньше тебя не знал?… Дивно мне: ты же ещё совсем молодой человек! А доверие к тебе, государево-то доверие, не к юноше, а к человеку из первых в синклите его.