Сильвестр

Но не скоро бы сбыться козням его, начальника государевых тайных дел, кабы не новое горе, обрушившееся на царскую семью, — внезапное обострение болезни царицы после поездки её с царём на богомолье в Можайск. Съездили они по первому снегу, когда ещё и зима толком не легла, поклонились святым местам, а обратно Анастасию Романовну привезли считай что уже на руках. И больше она, страдалица, так потом и не поправилась, так почти и не вставала с постели до самого своего конца.

Ах, сколько раз, бывало, говорил благовещенский поп царю, чтобы перестал таскать повсюду за собой государыню царицу, ради некрепкого здоровья и душевной впечатлительности её. По снегам, по ухабам, да в лютые холода, да по чужим углам, где ни голову толком не преклонить, ни еды как следует не сготовить, ни чистоту телесную не соблюсти… Тут иному и крепкому мужчине не выдержать, а каково же слабому женскому естеству? Во всём должно меру знать! И говорил поп царю и умолял его, а бывало, что и грозил ему несчастьями и карами Небесными, не видя иного способа унять неуместную истовость его. Было такое! Было. Да, видно, попусту старался поп. Ибо сказано в Писании: «Каждому своё». И чему быть по воле Божьей, тому не миновать, и что написано кому на роду — молись не молись, а так тому и быть.

Долго, до самой своей смерти, помнил царь потом ту глухую зимнюю ночь, когда впервые понял он, властелин державный, что не удержать ему больше царицу свою благоверную, Богом ему данную, подле себя и что надежд никаких на её выздоровление нет. Помнил он, как разбудил его кто-то из комнатных слуг посреди ночи, как торопливо совал он руки в рукава своего атласного халата и как руки не слушались его, как, ловя ногою на ходу то одну, то другую спадающую туфлю, бежал он по переходу в опочивальню царицы, и как метался впереди него слабый свет свечи, и как бежали ему вослед зловещие тени по побелённым известью дворцовым стенам, и как обняла и молча перекрестила его перед дверью опочивальни старая кормилица жены его, и как увидел он на подушке бледное, словно мел, лицо царицы, и её задыхающийся рот, и её большие, блестящие от ужаса и боли глаза. Помнил он и то, как повалился на колени у изголовья постели, как схватил безвольную, будто плеть, руку жены своей и как вздрогнул он, ощутив губами могильный холод, исходивший от этой руки.

— Иван, прости меня… Ухожу… — еле слышно прошептала царица, когда он решился наконец поднять на неё глаза. — Я буду там Бога молить и Владычицу вашу Матерь Божию за царство твоё и за тебя… Я любила тебя, Иван… И буду любить вечно, как поклялась тогда Богу и тебе пред алтарём… А ты обещай только помнить обо мне. И на могилу мою иногда приходи… И ещё детей наших береги, Иван, в них надежда моя на счастье твоё… А вдовцом долго не живи. Возьми себе жену послушную, работящую. И чтоб любила тебя. Мне так спокойнее будет там, на Небесах. И за тебя, Иван, и за царство твоё…

— Что ты, что ты, Настенька! Не плачь, всё пройдёт… Всё пройдёт, и ты будешь жить. Я знаю… Мы вместе будем жить! Мы ещё с тобой к Троице пойдём пешком по весне. И на тройках будем кататься, и в горелки играть. И дети ещё у нас с тобой будут… — бормотал почти потерявший от горя рассудок царь, гладя дрожащею рукою впалые, тоже, как казалось ему, уже начавшие холодеть скулы её и виски.

— Нет, Иван. Я скоро умру. Я знаю, мне уже не встать… Береги себя, Иван! Не пей много, прошу тебя. И на пирах до утра не сиди. Не выдержишь ты так долго… У тебя ведь тоже здоровье слабое. Это дружки-приятели твои не знают. А я-то знаю… И ещё об одном я тебя молю, Иван. Молю на пороге смерти моей… Молчала я всё про то, крепилась, думала — не дело жены мужа учить. А сейчас скажу! Сейчас я право имею сказать… Заклинаю тебя, Иван, смертию своею заклинаю: прогони попа, прогони всех подручников его! И Адашева тоже прогони… Пригрел ты не змею, а целый клубок ядовитых змей у себя на груди… Меня они колдовством, да чернокнижием, да вероломством своим уже извели. А скоро наступит и твой черёд… Молю тебя, Иван, молю ради детей наших беззащитных-прогони их! Не добро от них, а только зло… Иуда поп! Предал тебя за тридцать сребреников… Никому я здесь не верю, Иван! Только братьям своим и верю. И ты им верь — они тебя не предадут…