Сильвин из Сильфона

Чем дольше это продолжалось, тем хуже становилось состояние Сильвина. Однажды он улыбнулся зеркалу, но в ответ, вместо привычной моськи, увидел незнакомую отвратительную гримасу — гуляш из самых противоречивых чувств, которые посещают лицо человека. Это его сильно напугало. Весь следующий день он никак не мог понять, куда ему деть руки, которые вдруг стали лишними и нелепо болтались сами по себе, иногда выделывая бессмысленные кульбиты. Спустя неделю, выйдя в парк, он вдруг забыл, как дышать, и едва не задохнулся…

И вот по происшествии десятка дней, когда после очередного тяжелого представления, длившегося целый день, он выключил свет и доковылял до постели — негнущийся, измельченный, почти утративший физическую связь с материальным миром, и накрылся с головой одеялом, вдруг слезы засочились из глаз. Следующей ночью все повторилось, однако когда Сильвин вспомнил о Мармеладке, к слезам присоединились рыдания, которые пришлось приглушить подушкой, ибо не было уверенности, что во флигеле нет микрофонов. Вскоре он заметил, что это его необычайно успокаивает и расслабляет, и стал поощрять свою новую привычку.

Как-то раз он уловил в своих рыданиях некий незатейливый, но интригующий мотив, который почему-то перекликался с мелодией из его простенькой музыкальной шкатулки, где он хранил документы. Он напевал его носом весь следующий день, а потом подобрал к мелодии слез слова, строчки и целые четверостишья, так что получилась песенка — неказистая, но трогательная. Ее он часто мурлыкал под аккомпанемент музыкальной шкатулки.

Песня Сильвина

Милый мой Сильвин, как дорог ты мне!
Один ты такой в огромной стране.
Что мысли печальны? Что слезы во сне?
Что сердце болит? Что грустишь в стороне?
Милый, мой Сильвин, Сильвин, Сильвин!
Милый мой Сильвин, динь, динь, динь, динь!
Кто ты, мой Сильвин? Скажи без обмана!
Волшебник из голубого дурмана?
Монстр, заброшенный ураганом,
Странник, без имени и талисмана?
Милый, мой Сильвин, Сильвин, Сильвин!
Милый мой Сильвин, динь, динь, динь, динь!

Каждый день Сильвина приводили на несколько часов в тот самый кабинет, где на панорамной картине вместо Наполеона посылал в бой Старую Гвардию Герман. Хозяин особняка показывал Сильвину фотографии, зачастую сделанные мобильным телефоном, и видео, иногда снятое скрытой камерой, и заставлял подробно рассказывать о каждом запечатленном человеке. Кроме новых лиц, постоянно появляющихся в поле зрения Германа, он не оставлял вниманием и прежних персонажей: давних криминальных и деловых партнеров, городских чиновников, друзей армейской закваски, которых, к слову сказать, постепенно принижал и отдалял. Впрочем, каждый человек, который по той или иной причине оказывался на территории старого особняка, подвергался самому тщательному анализу и классификации, будь то танцовщицы-стриптизерши и проститутки, обслуживающие очередную сходку-банкет, охранники, которых теперь развелось не менее взвода, многочисленная прислуга, понимающая не больше дюжины слов на языке Сильвина и Германа, и даже бригадир садовников — профессор-ботаник с милой придуринкой, который был без ума от Сильвина, потому что тот часами мог слушать, не перебивая, о декоративных достоинствах сирени и чубушника.

Чем серьезнее Герман богател, тем больше всех и вся опасался. Иной раз хватало ничтожного подозрения, чтобы человек бесследно исчезал. Сильвин, зная это и жалея людей, особенно чистых, невинных, с хрустальными душами, со временем стал скрывать от Германа несущественную информацию, и тем, возможно, спас от преследования не один десяток смертных.

Благодаря Сильвину Герман стал настолько вездесущ, настолько довлел над городом, до такой степени поставил в зависимость от себя и своих устремлений каждого мало-мальски значимого человека, что вскоре в представлении Сильвина весь Сильфон до последнего дачного домика за городом превратился в декоративный аквариум, набитый всякими пресноводными, а Герман — в большого сытого белого человека, владельца и содержателя этого аквариума. Сидя в своем старинном особняке, за высокой охраняемой оградой, маленькой и единственной территорией свободного мира, окруженный со всех сторон городом-аквариумом, Герман кормил или заставлял голодать обитателей застеколья, подавал кислород или перекрывал его, стравливал или рассаживал драчунов по баночкам, казнил и миловал, как ему заблагорассудится. Он был их гуру, пастырем, кормчим, единственным кормильцем. В любую минуту он мог выловить сачком больную или не понравившуюся рыбку и спустить ее в унитаз.