Силы Хаоса: Омнибус

Гавалон нахмурился, его ужасное лицо стало еще более пугающим. Дафан содрогнулся, решив, что вызвал недовольство колдуна, но глаза Гавалона не смотрели на него. Казалось, они искали какую-то другую цель, где-то далеко в бесконечности.

— Тогда мы должны найти другой способ использовать твой дар, — сказал колдун. — Может быть немного больно, но это недолго, и после ты станешь сильнее. Подойди.

Последнее, чего хотел бы Дафан — подходить ближе к колдуну, особенно когда он в таком настроении. Но выбора не было. Дафан повиновался, стараясь не слишком дрожать от страха.

Гавалон положил свои страшные руки на плечи Дафана. Он делал так и раньше, но не обе руки сразу и не тогда, когда Дафан стоял прямо напротив него. На этот раз Дафан знал, что колдун намерен заглянуть в него — в его разум и душу — и чувствовал, глядя в эти огромные, страшные, неестественные глаза, что взгляд волшебника не оставит его разум и душу прежними.

«Это может быть хуже, чем боль», подумал он. Тем не менее, он добровольно встретил ужасный взор Гавалона и добровольно впустил чемпиона Хаоса в свой разум и душу.

Дафан за пятнадцать лет своей жизни никогда не задумывался, насколько похож или не похож его разум на другие. Он не всегда был доволен самим собой, но всегда признавал, что он — то, что он есть, и вопрос о том, что же именно он есть — и что он есть по сравнению с тем, чем были другие — даже не возникал, не говоря уже о том, чтобы над ним долго размышлять.

Теперь Дафан вдруг ощутил себя совсем иначе.

Внезапно он понял, что он — очень хрупкое, уязвимое существо, которое может быть просто стерто из бытия или превращено в нечто совсем иное по секундному капризу более сильного создания. Он понял, что Гавалон Великий может уничтожать существ, подобных ему, одним лишь взглядом — не совсем без усилий, но достаточно легко — и единственная причина, по которой Гавалон терпит его дальнейшее существование в этом мире, лишь в том, что он может быть полезен — ненадолго, возможно на день или два.

После этого он будет ничем, или даже чем-то меньшим, чем ничто. Он станет величиной не просто незначительной или отрицательной, но иррациональной или мнимой. И полезен он был не потому, что мог что-то сделать сам по своей воле, но лишь потому, что что-то было вписано в память его плоти таинственным языком, которого он не понимал — что-то, что лишь использовало его, словно он был песком, на котором можно схематично что-то нарисовать, а потом рисунок будет стерт временем или ветром, или чем-то подобным — легко и бездумно.

Было больно, и не только физически — но Гавалон не солгал ему. Хотя колдовской взгляд вызвал удушье и тошноту, когда Гавалон отвел свой мучительный взор, Дафан ощутил, что в некотором смысле он действительно стал сильнее. Он в любом случае был близок к смерти — он уже знал это — и, увы, все еще не мог со спокойным равнодушием принять свою участь, но теперь он подошел на шаг ближе к тому равнодушию, которое позволяло принять проклятие с таким же спокойствием, как и смерть.

Теперь он начал понимать, что имел в виду демон, когда в облике Сосуда говорил ему, что важно лишь то, как ярко может гореть жизнь, а не как долго.

Когда Дафан снова поднял взгляд, глаза Гавалона показались ему куда менее страшными. Казалось, волшебник был озадачен.

— Что там? — осмелился спросить Дафан. — Что вы узнали?

— Я не понял, куда ушел Сатораэль, или почему, — признался колдун. — Я не знаю, почему демон не пришел ко мне раньше, или почему он хочет, чтобы я атаковал войска Империума до его прибытия — но одно несомненно. Сатораэль придет. Моя победа станет победой Перемен; мой успех — успехом Великой Метаморфозы.

Это был не самый понятный ответ, но Дафан был рад, что получил его.

— Садись на коня, — тихо сказал ему Гавалон. — Время пришло.

Потом он повторил тот же приказ для остальных, немного более громко. Приказ передавался по всему отряду без криков, почти шепотом — не только всадникам, но и различным группам пехотинцев, которые успели подойти к ним.

Солнце уже приблизилось к западному горизонту. Дафан знал, что сумерки настанут быстро. Две луны уже взошли, и, судя по тому, что их свет нечасто был таким ровным, ночное небо будет необычно тихим — несомненно, тише, чем Дафан видел раньше, и, возможно, тише, чем когда-либо.

— Ну что ж, — сказал Абдалкури, когда они с Дафаном сели на коней и поехали дальше вместе. — Это будет необычная ночь, чтобы умереть, и еще более необычное утро, если кто-то из нас доживет до него. Ты готов?

— Да, готов, — ответил Дафан. — Я не думал, что когда-то буду готов, но теперь я готов. Я мужчина и воин, уже не мальчик.

— Сколько себя помню, я был более чем просто человеком, — мрачно сказал раб-колдун. — И уже не помню, был ли я когда-то мальчиком, но хотел бы я быть менее готовым, чем сейчас. Я бы пожелал тебе счастья, мальчик-ставший-мужчиной, если бы мог.

— А я бы поблагодарил тебя, — серьезно ответил Дафан, хотя и сам не был уверен, что он этим хотел сказать.