Симфония времени и медные трубы

В один из морозных дней Егорову вручили письмо и извещение на посылку. Посылка была получена, не очень большая, но всё же объёмистая. Вечером, при участии Добровина, Шумина, Ивицкого и других своих товарищей по жилью, Егоров распечатал посылку. Ясно, конечно, что посылка была от Макси. Интересно то, что в письме не было ни одного слова, ни одного намёка на посылку. В посылке же были две пары тёплого, очень тёплого белья (кстати: тёплое бельё посылать-то не стоило. Такое бельё выдавалось всем военнослужащим, и на холод никто не жаловался, даже начальник КТП Родановский, даже помпотех Полтинин, по роду своей службы большую часть суток проводившие на воздухе). Потом там было несколько пар тёплых же носков и, что вызвало взрыв подлинного восторга всех присутствовавших, несколько пачек, причём солидных, весомых, ферментированного табака. Одна из этих пачек была немедленно вскрыта, и все окружающие свернули себе по небольшой папиросе. В комнате вкусно запахло очень неплохим табаком, а глаза у всех повеселели. В самой середине посылки лежала солидная, увесистая книга. На её переплёте было напечатано: «Г.В. Плеханов. К вопросу о развитии монистического взгляда на историю». Появление этой книги вызвало большое удивление у всех, и в первую очередь у самого Егорова. Говоря по совести, труды Г.В. Плеханова не особенно увлекали его даже в студенческие годы, а теперь, во время ожесточённой борьбы с фашистами, вопросы борьбы с народничеством были просто неинтересными.

Добровин взял книгу в руки и долго вертел её и так, и этак.

– А тяжёлая что-то книжка-то! – сказал он. – Вроде бы и не с чего ей быть такой тяжёлой!

Егоров взял книгу, посмотрел на переплёт, открыл, полистал несколько страниц…

– Да книга как книга!

– Нет ли тут какой-нибудь тайнописи? – предположил начпрод Ивицкий. – Помните, раньше писали секретные всякие вещи молоком, какими-то симпатичными чернилами?

Ивицкий не мог хвастаться высоким уровнем образования и довольно часто допускал совершенно непонятно как образовавшиеся словечки. То, что он вместо симпатических назвал чернила симпатичными, никого не удивило. Вот когда он говорил «одеюсь», «раздеюсь» вместо «одеваюсь» и «раздеваюсь», то вызывал резкое возмущение, особенно со стороны Шумина, бывшего до войны учителем русского языка и литературы.

Конечно, никакой тайнописи не обнаружилось. Зато обнаружилось то, что примерно с 15-й страницы листы книги не переворачивались. Никак! Очевидно, в этом-то и был секрет! Тогда Егоров взял в руки нож, разрезал книгу по краям, и что же? Книга оказалась полой внутри, её страницы были вырезаны, оставались только края, а в образовавшийся футляр был плотно насыпан табак. Самый настоящий крошёный табак! Табак издавал великолепный аромат и вызывал непреодолимое желание попробовать его на вкус. Вся эта затея была выполнена очень искусно, и догадаться о том, что книга Плеханова служит тарой для табака, было прямо невозможно!

– Блестящая работа! – резюмировал Толстых.

– Больше того, могу утверждать, что это работа ювелирная! – отозвался Полтинин.

– Но всё же, чья же это идея? – задал вопрос Добровин.

– По выполнению судя, это дело рук Макси моей, – сказал Егоров, – но, по-моему, не без маминых советов это сделано. Мама же, бабушка-то, мастерица на такие дела – редкостная!

Это был очень приятный вечер! Товарищи курили и наслаждались! Наслаждались откровенно и искренно. Но Добровин и тут был верен себе. Он по-хозяйски пересчитал все пачки ферментированного табака и сказал:

– Двадцать пять! Ты их, Егоров, не транжирь по-пустому, не щеголяй, знаешь ли! Конечно, будет табак в части, но когда? Чёрт их знает! А поэтому ты сделай так: по пачке дай нам! Взаймы! Только так. И, конечно, тем, кто хочет на этих условиях взять. Учти Рамонова, дай ему пачку, но так, чтобы он почувствовал! Чтобы понимал, чтобы ценил любезность твою. Две-три пачки дай музыкантам своим, побалуй их, они ребята хорошие, а ты же их терзаешь до посинения, вот и дай им маленечко забыться! А остальное спрячь. Сам-то кури сколько хочешь, а насчёт того, чтобы держать табак наготове, открытым для всех, – об этом забудь. А то уже завтра у тебя ничего не будет. Так-то вот. Угощай с толком! А крошёный табак пока спрячь. Пусть будет НЗ. Верно я говорю, братцы?

Все согласились с доводами Добровина.

– Будет, конечно, табак, будут и папиросы, но когда они появятся? Запас не повредит… – заметили товарищи.

На другой день во время оркестровых занятий Егоров обратился к музыкантам с такой речью: