Симфония времени и медные трубы

Придя в оркестр, Егоров посадил музыкантов на свои места и спокойным голосом, по-деловому, сообщил им о своём предстоящем расставании с ними.

– Сегодня я буду передавать оркестр старшине Сибирякову, поэтому, для того чтобы мы не задерживались, я прошу вас помочь нам. Надо всё пересчитать, всё переписать и сделать так, чтобы передача прошла нормально, без всяких недостач и недочётов. Я буду вас навещать, пока что я буду недалеко от вас. А там увидим, что будет. Глядишь, и встретимся когда-нибудь. Мир-то ведь не так уж и широк! Но хочется, чтобы это было в мирной обстановке. Это самое заветное желание!

Музыканты были сумрачны. Но передача происходила весьма успешно. Всё имущество было налицо. Даже носовые платки и полотенца. Всё было на месте. Но когда дело дошло до нот, то старшина Сибиряков вдруг засмущался.

– Как же, товарищ старший лейтенант, ноты-то? Ведь они же ваши? Я не могу их взять, а тем паче вносить их в акт! Другое дело то, что мы получили. Это ясно, казённые ноты. А всё, что написано вами, это ваше, личное!

– Ну и что же? Я их писал для части, а не для себя. Так и вносите, дескать, партитура такая-то, рукописная, и к ней голоса в количестве стольких-то штук. И правильно!

– Да ведь это же ваши собственные ноты. Они же вам пригодятся, ведь идёте же опять в оркестр?

– Ну хорошо! Я возьму ноты, а с чем останетесь вы? «Казённых» нот очень мало, с ними не обойдётесь. Что играть будете? Вы уж делайте, Сибиряков, что я вам говорю. Пишите-ка!

И оказалось, что писаных нот-то много! К вечеру акт был написан и утверждён Безродным. На другой день Егоров занялся сдачей ненужного ему и подлежащего сдаче на склад обмундирования и оружия.

На складе боепитания, куда он сдавал свой револьвер и кобур, он неожиданно для себя обнаружил, что ему, оказывается, симпатизируют люди, которых он и знал мало, и сталкиваться с ними ему не приходилось. Завскладом боепитания, пожилой, солидный старшина, молчаливо принял от Егорова револьвер, машинально заглянул в канал ствола, пересчитал патроны, погладил пальцами золотистый, эластичный кобур и вдруг, совершенно сконфузясь, сказал:

– А кобур-то, товарищ старший лейтенант, возьмите себе! На память! Пригодится! Кобур-то чистой кожи, цвет-то какой, а удобный-то! Хочешь – через плечо надень, хочешь – на пояс приспособь. Берите!

– Спасибо! – сказал растерянно Егоров. – Действительно! Кобур великолепный. Но как же вы-то? Он же ведь числится на вас?

– Вам бы и большего надо, не то что кобур! Вам спасибо! А что числится, так это моё дело! Не беспокойтесь, берите, берите!

Растроганный Егоров вышел из склада. Всё намеченное на этот день было сделано, можно было и просто отдохнуть. Весенний вечер спускался над лесом. Терпкие ароматы только что распустившихся листочков, молодой травы заставляли вдыхать воздух особенно глубоко.

Егоров присел на пень, закурил и погрузился в думы.

Перед его мысленным взором встала его Макся, его дочка, как в калейдоскопе начали мелькать события предвоенной жизни. А затем они сменились думами о будущем самого его, Егорова. Как будет на новом месте, какие товарищи, какие люди будут вокруг, как сложатся взаимоотношения с ними, какой будет оркестр там и есть ли он вообще там, куда его предназначает военная судьба.

Но одиночество его кончилось. Он услышал шорох шагов, обернулся и увидел Кухарова, подходившего к нему. Кухаров молча подошёл и стал около, смотря на Егорова с какой-то даже озлобленностью.

Егоров, также молча, подвинулся и рукой показал Кухарову на место рядом с собой, приглашая его сесть. Кухаров сел. Минуты две помолчали. Потом Егоров вынул коробку с табаком и уже подготовленной для закруток бумагой и протянул её Кухарову.

– Закуривай, Дмитрий Александрович!

– Спасибо! Вы сами-то курите, а я подожду.

– Чего же ждать-то будете? Чинарика, что ли? Я ведь их не оставляю и не даю никому, а вас просто угощаю! Завёртывайте! Вы вроде гость. А я после сверну. И покурим вместе!

Они свернули самокрутки, табачный дымок поплыл над пеньком, служившим им диваном, и ещё немного они помолчали.

– Значит, всё, товарищ старший лейтенант? Завтра уйдёте от нас совсем? – спросил Кухаров, который до этого момента не обращался к Егорову ни с одним вопросом.

– Да, Дмитрий Александрович! Значит, завтра уйду. Но не совсем пока! Я же говорил, что буду навещать вас! А там… будет видно.

– Сколько же вы будете нас навещать? Ведь ваша дивизия готовится на фронт, на самый передок. Я-то знаю!

– Правильно! Для этого мы с вами и оказались в армии. И к этому должны быть готовы в любую минуту. Разве не так?

– Кто же говорит? Только как же это получается? Вы уйдёте… а… я-то как же?

– Да просто будет. Я дам вам номер полевой почты, буду писать вам, а вы мне отвечайте, вот мы и будем делиться с вами своими делами, а там, глядишь, и война кончится, а я приеду к вам в К** проведать вас, познакомиться с вашей семьёй. Да вы что, Дмитрий Александрович, что с вами?

Глаза Кухарова наполнились слезами, лицо, мужественное, резко очерченное, с его глубоко запавшими под лоб глазницами, выражало невероятное страдание и муку!