Симфония

«Такая же комната, с такими же обоями, как во всяком казенном заведении, с таким же чудаком, который, бия кулаком в стену, воображает, что за стеной есть что-то иное… Пусть побережется, потому что Мучитель, как огромный, мохнатый паук, расставляет сети безумцу, чтобы насладиться воспламененной кровью его!»

Так сказав, Петр нахмурил свои нависшие брови, и зеленые молнии с ужасающей яростью заблистали в диких очах. Но он быстро погасил эти огоньки, закатил глаза и казался потухшим вулканом.

Мертвенно-бледный, сидел в глубоком безмолвии.

«Ну, а смерть?» – вопрошал Мусатов.

«Смерть – это перевод жильца из комнаты № 10000 в комнату № 10001, если на то имеются надлежащие бумаги», – сказал грозовой Петр, очнувшись, восстав из мертвых.

Висячая лампа медленно потухала, когда лакей во фраке принес господам по стакану чаю с баранками.

«Может быть соединение между Западом и Востоком?»

И ему в ответ Петр-Гроза: «Какое тут соединение: ведь Запад смердит разложением, а Восток не смердит только потому, что уже давным-давно разложился!»

«Но кому же улыбается будущее?»

Тут произошло маленькое затруднение: сущность вещей схватилась руками за свои сползающие кальсоны и присела от изумления; потом, стуча рукой по высокому лбу, качала укоризненно головой: «Эхма!.. Что ж ты, батенька?.. Проник в наши тайны, а не знаешь азбучной истины!»

Потом она вылила графин холодной воды на голову Мусатову, приговаривая: «А негр?.. А негр?»

«Так негр», – сказал пророк совершенно упавшим голосом, оправляя волосы, мокрые от воды.

«Негр, негр! Конечно, негр!.. Черномазый, красногубый негр – вот грядущий владыка мира!»

Тут Мусатов уронил голову на стол и замер в порыве пьяного отчаяния.

Забавный толстяк читал новую лекцию невидимым.

«Я разрезаю живот… Вытаскиваю и прочищаю кишки… Отрезав нужный мне кусок кишки, я сшиваю отрезанные концы,

и дело в шляпе», – восторженно закончил он свою лекцию, а уже его попирал босоногий Петр, шепча лихорадочно: «Опять за старое, седой греховодник!»

Но толстяк жалобно умолял: «Голубчик Pierre, разрешите мне выкрикнуть еще только один ужасик!»

На что Петр сказал в каком-то буревом затишье, не предвещающем ничего хорошего: «Молчи, и не обнаруживай старые язвы!»

Но этого уже не слышал Мусатов, сбегая с лестницы.

Он шептал: «Что это, Господи? Что же это такое?»

Он чуть не сшиб с ног черномазого негра, который гордо шел вдоль освещенной улицы в изящном цилиндре и с иголочки одетый.

Любопытный негр посмотрел по сторонам и нагло думал: «Где же Москве до Чикаго!»

Под влиянием этой гнусной мысли губастая рожа улыбалась.

И над этим Содомом слетались грозные коршуны на смрадную падаль, радуясь желанному омертвению.

А босоногие чудаки после ухода Мусатова мирно сидели за столом. Каждый помешивал ложечкой в стакане с чаем.

Над их головами образовалась странная особенность: это была пара настоящих рожек, выросших Бог весть почему и откуда…

Толстый говорил худому: «А ты искусник, а ты обманщик, а ты лгун, Петенька?»

При этом он хихикал.

Но его веселья не разделял Петр, ворча: «Пожалуй, он догадается, в чем сила… Ведь они – хитрые…»

Мне кажется, что вы увидели бы, господа, двух, которые сидели на могилах.

Оба были высоки, худы и сутулы; борода одного развевалась по ветру, а из-под черных, точно углем обведенных, ресниц грустно смотрели серые глаза.

Другой был в зимнем картузе и золотых очках.

Один сказал другому: «Мне, Барс Иванович, все-таки жаль Мусатова, несмотря на его гордыню и самонадеянность!»

А другой закричал: «Ээ! Да нельзя же, Вла-ди-мир Сер-ге-е-вич, спускать им всякую нелепость!

«Ведь мусатовские выводы – это выводы сапожника!»

Быть может, это мне показалось, господа, и среди могил стояла только тоскующая красавица в бесслезных рыданиях, с вечными четками и в черном клобуке…

Ночью все спали. Бедные и богатые. Глупые и умные. Все спали.

Иные спали, скорчившись. Иные – разинув рты. Иные казались мертвыми.

Все спали.

И уже белый день сердито просился в окна. Казалось, что это был новый призыв к переутомленным. Побуждение к новому ломанью.

Утром звонил колокол, потому что окончилось веселье и надвигалось великое уныние.

На рынках продавались сушеные грибы, и была мягкая слякоть.

С крыш капала сырость. Зловещее небо грозилось туманной весной.

В кабинете сидел знаменитый ученый, развалясь в кожаном кресле, и чинил карандаш.

Белые волосы небрежно падали на высокий лоб, прославленный многими замечательными открытиями в области наук.

А перед ним молодой профессор словесных наук, стоя в изящной позе, курил дорогую сигару.

Знаменитый ученый говорил: «Нет, я не доволен молодежью!.. Я нахожу ее нечестной, и вот почему:

«Во всеоружии точных знаний они могли бы дать отпор всевозможным выдумкам мистицизма, оккультизма, демонизма и т. д. Но они предпочитают кокетничать с мраком…

«В их душе поселилась любовь ко лжи. Прямолинейный свет истины режет их слабые глаза.

«Все это было бы извинительно, если бы они верили в эти нелепости… Но ведь они им не верят…

«Им нужны только пряные несообразности…»