Симфония

Ему казалось, что за ним идет грозящий ужас, и он вспомнил, что в его одинокой квартире есть огромное зеркало и что сейчас в зеркале отражается его комната.

Его заботил вопрос, правильно ли она отражается.

Вот он подошел к подъезду. За ним захлопнулась гулкая дверь.

С лестницы сходил незнакомец в обтертом картузе. Задрожал неврастеник, как осиновый лист; погас в лице своем, как светильник без масла, видя на лице незнакомца печать страшного предначертания.

Незнакомец спускался по лестнице, опустив глаза. И, проходя мимо него, неврастенический философ думал: «Вот, вот поглядит он на меня!..»

Ему казалось, что тогда «все будет кончено».

Но картузник не поднял глаз. Слабо усмехнулся и сбежал с лестницы. Вот за ним захлопнулась гулкая дверь.

А еще не мог оправиться неврастеник от минувшего ужаса. Все казалось ему, что вот-вот он вернется.

И вновь отворилась дверь. Кто-то бежал вверх по лестнице.

И когда философ звонил к себе, вошедший всходил уже на высшую площадку.

Это был почтальон. Он звонил в соседнюю дверь.

И когда отворили безумцу, тот, не смотря на прислугу, прошел к себе в комнату и заперся на ключ, боясь впустить грозящий ужас.

Был мрак. Ослепительная молния разрезала тьму. Оглушительный удар сотряс стены.

Между шкафами с философскими книгами прятался бледный незнакомец с печатью диких предначертаний.

Это и был грозящий ужас.

Тихо ахнул чтец Канта и присел на корточки.

Уже больше он не вставал с пола, но забился под кровать. Ему хотелось убежать от времени и пространства, спрятаться от мира.

Братья мои, ведь уже все кончено для человека, севшего на пол!

Где-то часы пробили два. Вспыхнула молния. Она не осветила безумца. Он сидел под кроватью и лукаво смеялся своей выдумке.

Тогда грозящий ужас вышел из-за шкафов с философскими книгами, открыл окно и спустился вниз по желобу.

А с противоположной стороны все было тихо и мирно. Окно в комнате Дормидонта Ивановича было закрыто.

Сам Дормидонт Иванович тихо похрапывал на спине. Ему грезилось, что уже на дворе Рождество и что он получил награду.

В тот час застрелился молодой демократ, не окончивший заказанной ему критической статьи.

Прикладывая револьвер к виску, он улыбался, вспоминая свою сказку, сказку демократа.

А сказка, грустная и мечтательная, стояла в окне декадентского дома, озаренная вспышками молний.

Она держала письмо демократа. Она плакала. Коралловые губы складывались в улыбку.

С улыбкой вспоминала своего мечтателя.

И… там… вдали… как бы в насмешку… проезжали по улицам вечерние бочки.

Это были ложные идеи…

У Поповского болели зубы: он был по ту сторону добра и зла, равно забыв Бога и черта.

Над рекой стоял седовласый старец. Он облокотился на перилы. Скорбное лицо его выражало мучительный ужас.

Внизу под горой летел развеселый кучер, погоняя что есть мочи кровную пару. В коляске сидели развеселые конюха.

Вдали мерцали фабрики сотнями огней.

Тогда воздел свои руки скорбный старец и тихо сказал: «Боже мой, Боже мой!»

Его жалоба осталась без ответа.

Ночью все спали. Спали в подвалах. Спали на чердаках. Спали в доме аристократического старичка.

Иные спали, безобразно скорчившись. Иные – разинув рты. Иные храпели. Иные казались мертвыми.

Все спали.

В палате для душевно-больных тоже спали. Спали на одинаковых правах со здоровыми.

Уже светало. Было невеселое мерцанье. Бледный и пасмурный день зловеще смотрел в окна.

Моросил холодный, сырой дождь.

А день разгорался, как ни был он мрачен, и, казалось, – это было обращение к переутомленным, приглашение к новому ломанью.

Только один душевно-больной меланхолик уже сидел на постели и равнодушно поглядывал на спящих.

По его спине пробегала дрожь. Его тошнило: он чувствовал себя мерзко под опекой времени.

Он хотел бы удалиться за черту времени, да не знал, как это сделать.

А время текло без остановки. В течении времени отражалась туманная Вечность.

Грустно сказал меланхолик: «Я знаю тебя, Вечность, я боюсь, боюсь, боюсь!»

И снова улегся спать.

По железной дороге мчался курьерский поезд и влек в Москву спящего Макса Нордау[7].

Макс Нордау храпел в купэ первого класса, несясь в Москву на всех парусах.

Он спешил на съезд естествоиспытателей и врачей.

Всю жизнь боролся усердный Нордау с вырождением. Вот и теперь приготовил он речь.

А дождь моросил и бил в стекла вагона. Поезд мчался и влек спящего Нордау вдоль печальных российских низменностей.

Утром вышли книжки трех журналов. Демократу не удалось пробежать их глазами.

Говорили в редакции либеральной газеты багровый редактор и голодный поэт.

Редактор сообщил поэту, что демократ застрелился от гражданской скорби, а голодный поэт обещал написать «теплую» статейку и там «продернуть» кого следует.

На улицах развевались флаги.

К полудню дождь окончился. Глянуло солнце. Поповский ходил разговаривать о своей учености.

Он обошел пять мест и в пяти местах говорил о пяти предметах.

В одном месте говорил о пользе синтеза, в другом – о передвижной выставке.

В третьем сыграл партию в шахматы, а в четвертом измерял значение гностиков[8].