Симонов и Цапля

Я был в Греции холодным, отстраненным наблюдателем за тщетой тщет и суетой сует. Я наблюдал, отслеживая жизненный путь некоторых семей, как люди работали день и ночь, не покладая рук, копили богатство, отказывая себе при этом во всем, а затем в старости даровали большую часть нажитого состояния правителям в обмен на аристократическую грамоту; как бездарные и праздные сыновья этих новых аристократов пускали по ветру остатки отцовских состояний и разорялись настолько, что не имели возможности отправить своих детей учиться в палестру; как, наконец, эти дети опускались уже в самые низы общества и лишались за долги своих унаследованных аристократических грамот. Я был свидетелем бесчисленного множества примеров того, как родители не понимают своего предназначения, стараясь постелить своим детям мягкую дорожку в жизни и тем самым губя в детях способность самим преодолевать трудности и бороться за место под солнцем. Я видел, что слыть кем-то гораздо важнее для людей, чем по-настоящему быть этим кем-то. Я наблюдал, как люди жертвовали большие состояния в храмы с условием увековечивания их имен в храмовых летописях, а через пятьдесят лет после их смерти их имена уже никому ни о чем не говорили; на церемониях жертвоприношений Богам, когда вслух зачитывались эти имена, прихожане скучали, кривились и сквернословили, с нетерпением ожидая конца списка. Я наблюдал, как дети, из поколения в поколение, считают, что родители жили неправильно, а родители не приемлют того, чем живут дети; я убедился в том, что люди выдают привычное за правильное и не способны понять и оценить того, чего не было в их молодости. Новые поколения жили новыми модами и привезенными из-за границы диковинами, но людьми неизменно двигала все та же похоть, стремление к положению и власти, борьба за кусок хлеба и лучшую долю. Новые люди, всем обязанные усилиям и жертвам старых людей, насмехались над отсталостью и косностью тех, а уже через тридцать лет сами становились отсталыми и косными в глазах пришедших им на смену новых новых людей. Вчерашние веселые девчушки, воровавшие в моем саду персики и сливы, завтра уже сами становились матерями, смех покидал их уста и переходил на уста их дочерей, таких же веселых девчушек, также воровавших фрукты в моем саду. Если не вглядываться в лица слишком пристально, то можно было подумать, что мир не стареет и не меняется, равно как и я сам. Но не вглядываться было невозможно – мир жил и страдал, и я страдал, потому что участвовал в его жизни. Мои ученики старших классов страдали от безответной любви, а их родители страдали от несбывшихся надежд; мои холостые соседи страдали от того, что не женаты, а женатые – от того, что женаты; аристократы страдали от скуки, а ремесленники – от однообразной работы; и все они страдали от болезней и смертей. Никто из них даже не догадывался, что их мимолетное счастье возможно лишь постольку, поскольку существует их постоянное страдание – так устроен мир, и другого мира у меня для них не было. На моих глазах поколения вырастали, жили в борьбе и страдании, рождали следующие поколения и бесследно исчезали. И все это по бесконечному кругу, без начала, без конца и без какого-либо смысла. Мир людей жил в тщете, и я был обречен жить в той же тщете, хотя был уже давно ни при чем и жить не хотел. Тщетой, по большому счету, были и мои попытки чему-то научить и что-то передать; лишь единицы из моих учеников выросли ищущими, одухотворенными людьми, да и то, в основном благодаря своим врожденным качествам. Остальные использовали знания, полученные на моих уроках, для все той же суеты – получения доходных мест, престижных положений, влияния, авторитета и тому подобного.

Наблюдать за этой нескончаемой тщетой и суетой было тяжело, а иногда просто невыносимо, но если бы только наблюдать! Моя беда была в том, что я не потерял способность, а главное, потребность, чувствовать и переживать. С тех пор, как я перестал стареть, мои чувствительность и эмоциональность не менялись, всегда оставались на моем сорокалетнем уровне, но мой разум и понимание вещей непрерывно продолжали развиваться. Поэтому во время моей жизни в Греции, при мудрости и ценностях глубокого старика, моя эмоциональность и чувствительность были все еще молодыми – вот эта дисгармония и стала моим самым страшным наказанием. Почему меня не заморозили в вечной жизни в возрасте шестидесяти лет, когда мои чувства уже притупились бы? Почему я не был заморожен одинаково во всем – и в разуме и в чувствах? Увы, на эмоциональном уровне я был увековечен в сорокалетнем возрасте – я был обречен чувствовать, испытывал потребность в любви и общении. Эту потребность мне было очень сложно реализовать, я все время пытался заглушить ее в себе, но не мог и сильно страдал от этого. Искреннее общение с людьми уже давно не приносило мне ничего, кроме досады; потребность в общении я кое-как заменял чтением и мысленным диалогом с давно ушедшими в небытие авторами и философами.