Симонов и Цапля

Увы, нашему маленькому судну, шедшему без охраны в 285 году из Миконоса в Афины, не повезло – мы наткнулись на полпути на корабль варваров и были взяты в плен. Готы приказали нам плыть к Геллеспонту и там высадили нас в какой-то деревне, забрав наш корабль. Все мы были вскоре проданы в рабство; три недели нас гнали, закованных цепью, по пыльным фракийским степям, далее через всю Дакию, на северо-запад, во владения германцев. Я вместе с двумя товарищами оказался в местечке под названием Будоригум; мы присоединились к рабам местного князя, сооружавшим укрепления вокруг этой деревни. Десять лет я провел в этом отвратительном месте, копаясь с утра до ночи в болотистой, влажной почве, воздвигая земляные валы – лучшее из заграждений, известных местным варварам. Готские племена находились здесь в состоянии вечной вражды друг с другом и объединялись только для грабительских походов на юг, в Римскую империю. Холодные, снежные зимы в одних лохмотьях, удушливое лето с лихорадкой и гнилой едой, смрадный воздух болот – вот что было настоящим испытанием в плену для нас, греков, привыкших к совсем другому климату. Через год моих товарищей из Миконоса уже не было в живых; я начал потихоньку общаться с другими рабами на местном наречии. Сам физический труд не доставлял мне особых страданий, даже наоборот, помогал отрешиться от себя, от дум, от воспоминаний о прошлом и страха перед неизбежным будущим. Лишь побои, частые и жестокие, в дополнение к ужасному климату, делали жизнь время от времени невыносимой; готы, в своей необъяснимой дикости, мало заботились о жизни рабов, несмотря на то, что те доставались им нелегко, в рискованных военных походах. Хотя тело мое в конце концов и заживало благополучно после побоев, но болело оно при этом очень долго и мучительно; боль была доступна мне наравне со всеми людьми – за это я особенно проклинал тогда свою судьбу. Готы вели поистине воинственный образ жизни; цивилизованная суета наших греческих полисов казалась мне детской игрой по сравнению с местными братоубийственными усобицами – беспощадной и бессмысленной суетой варваров. Впрочем, я имел возможность поразмыслить об этом в лишь те редкие моменты, когда сознание мое поднималось из мрака и ум внезапно прочищался – в драгоценные минуты отдыха и хорошего самочувствия.

В 295 году наш князь отобрал лучших рабов для сопровождения его в путешествии в Дакию; я был в их числе и мы сообща разработали несколько планов побега. Судьба, однако, сама благоволила нам и все свершилось без нашего участия – нас отбили римляне во внезапной стычке; я смог доказать свою бывшую принадлежность к империи и снова оказался на свободе. Где-то в уголке моего сердца до сих пор хранится это пронзительное чувство внезапно обрушившейся на меня свободы, и когда я вспоминаю те далекие дни, это чувство выбирается из своего уголка и вновь охватывает меня, заставляя судорожно ловить ртом воздух. Все мы, проведя в рабстве и подневольном труде с неизменной лопатой в руках долгие годы и мечтая о свободе, даже не представляли тогда, до какой степени мы уже забыли, что это такое – свобода и как в ней живут; мы, на самом деле, были совершенно беззащитны перед ней, точно также, как беспомощна и беззащитна на воле ущербная собака, прежде всегда сидевшая на цепи и регулярно битая своим хозяином. Когда я вдруг оказался предоставленным самому себе, то был в полнейшем ошеломлении и ужасе перед огромным как небо свободным временем, перед необходимостью самому принимать решения – могу ли я сесть на придорожный камень, куда пойти в следующую минуту, где добыть еду, как дотянуть до ночи, чем вообще заполнить время. Свобода разрывала меня на части, я чувствовал себя выброшенным на дорогу хомутом, который не может жить без своей упряжи. Глаза мои застилала пелена, сквозь которую была видна лишь лопата, руки чесались и ныли от ее отсутствия. В прострации шатался я по селению, в котором римляне вытолкали меня взашей на улицу, поздравив с освобождением и снабдив карманными деньгами. Помню, как желудок отторгал вкусную свежую пищу местных трактиров, как мне до страсти хотелось привычного гнилого хлеба, как не помогали советы напиться, потому что брага сразу же вызывала рвоту. Лихорадочно пытаясь унять зуд в ладонях, я обламывал ветки и вертел их в руках; наконец я увидел лопату в чьем-то дворе, перелез туда и принялся копать. Я копал, копал и копал, меня пытались остановить, но я копал и в конце концов подрядился две недели разрыхлять местные огороды; мне что-то предлагали, о чем-то договаривались, а я кивал, соглашался и лишь покрепче сжимал в руках лопату, чтобы не отняли.