Симонов и Цапля

Случилось это 15 января 296 года; погода в тот день, помнится, на глазах менялась от ясной к штормовой – такое всегда бывает зимой на греческих островах – две недели прохладного, равнодушного солнца и купающегося в нем спокойного моря, покрытого мелкими барашками зябких волн; затем день смуты и волнения, все более частых набегов ветра, вначале еще бессильных нарушить тишину побережья, но вскоре уже мощных, не оставляющих сомнения в приближении хаоса и бури, которые воцарятся здесь на несколько дней. Я забрел в тот день немного дальше, чем гулял обычно по берегу, впервые преодолел широкий каменный мыс, и спустился на песчаный пляж, отгороженный от большой земли неожиданно высокими скалами. Пляж не был абсолютно пуст – в ста шагах от меня, раскидывая по сторонам песок и поднимая над собой облака пыли, танцевал, кружась, человек. Он был бос, высок, одет в длинную белую тунику; его седая борода развевалась на ветру и тонула в песчаном дыму; его циклические движения, наполненные сжатой энергией, не были похожи ни на один из известных мне танцев. Я замер на некоторое время и наблюдал; танец продолжался еще минут десять, после чего артист плавно остановился, подошел к своему коврику, поднял над головой сосуд и облил себя водой. Затем он напился из того же сосуда, отступил чуть в сторону, взял в руки длинную палку и принялся что-то рисовать на песке. Танец незнакомца произвел на меня сильное впечатление, мной овладело любопытство. Я приблизился к нему на расстояние, может быть, двадцати шагов и, дождавшись его поворота ко мне, поклонился ему. Старик поклонился в ответ и как ни в чем не бывало продолжил свое занятие. Приглядевшись, я обнаружил, что он не рисовал – он чертил. Он ходил внутри выведенного на песке огромного круга и вписывал в этот круг многоугольник о нескольких десятках или даже сотне сторон. Поблизости были начертаны какие-то ряды символов, и я, немного покопавшись в памяти, узнал в них виденные мной в античных книгах обозначения из геометрии и арифметики. Я наблюдал, не шелохнувшись, за действиями незнакомца еще около часа – он чертил, записывал свои арифметические символы в странные предложения, как будто вычисляя что-то, затем снова чертил. Он видел меня, но нисколько не обращал на меня внимания; наконец налетающий со стороны моря ветер начал засыпать песком его чертежи; он подобрал свой коврик и отправился прочь с пляжа через едва заметный проход в скалах, располагавшийся прямо напротив того места, где он танцевал.

Уже долгие годы меня не посещало такое удивление, какое владело мной вечером того дня. Я пришел в то же место на следующий день, в грозу и бурю, и, прождав несколько часов, никого так и не увидел. Послезавтра я также не дождался на пляже старика и догадался, что во время неспокойной погоды я его там не застану. И действительно, через пару дней, когда шторм стих, старик вернулся на пляж. Он снова танцевал, чертил и вычислял, а я снова стоял в стороне и наблюдал. Необычная, глубинная красота лилась из его танца, сквозила из его черчения на песке, из всего его облика. В тот день мы опять лишь поклонились друг другу; он не противился моему одинокому присутствию, а я был благодарен ему за это, и до поры не желал большего. Так продолжалось еще две недели; я запомнил его геометрические символы и нашел их в книгах; он вычислял квадратный корень из двух, а также считал величины сторон прямоугольных треугольников. Я не уставал наслаждаться его кружащимся танцем, режущими, тревожными движениями рук, и позами, которые напоминали распрямляющиеся на рассвете цветы и вытягивающихся в прыжке хищников. Было в этих позах что-то еще, очень знакомое и близкое, и в один из вечеров меня осенило – одно из положений тела старика в точности повторяло наклон моей серебряной цапли; на следующий день я принес статуэтку на пляж и поставил на песок рядом с собой.

В тот день старик, закончив свой привычный ритуал, бросил на меня более долгий, чем обычно, взгляд, и несомненно, заметил мою цаплю. Он не стал уходить с пляжа своим ежедневным маршрутом, но уверенно направился в мою сторону, а я, в свою очередь, зашагал к нему. Когда мы сблизились на расстояние трех шагов, он поклонился и произнес:

– Филострат, сын Греции.

– Бен-Шимон, – отвечал я с приветственным поклоном.

– Позвольте полюбопытствовать, – указал он на мою цаплю и с минуту рассматривал ее, щуря подслеповатые глаза. – Прекрасная, несомненно древняя работа, и не греческая, – заключил он.

– Да, искусство иудейского мастера времен Иешуа, – подтвердил я.

– Иешуа? Наши Боги уходят в вечное забвение, а на их место приходит он, Христос. Вы тоже его последователь?

– Нет, пожалуй, я не его последователь, хотя когда-то я был его другом, если мне только это не приснилось, – отвечал я.

– Кто знает, кто знает, мне тоже иногда кажется, что меня давно уже нет, что я лишь снюсь самому себе, – сказал он с улыбкой, – но подождите, вы еще совсем молоды, вам еще рано забываться во сне.