Симонов и война

Я говорю: «Власов, я не хочу вдаваться: как ты партийный билет получил, что у тебя в душе было, но ты пойми, ты поведешь русских на русских! Ты говоришь, Россию будешь освобождать! Ты был у них в лагере, ты видел, как они с нами здесь обращаются? Ты посмотри — вот избивает немец военнопленного». А в это время немец избивал пленного только за то, что тот двумя пальцами сморкался. А ведь платков-то ни у кого нет, и потом привычка у наших так делать. В лагерях вообще били — и по всякому поводу, и без всякого повода били. «Нет, Власов, и я не подпишу, и тебе не советую подписывать. Не будь Иудой. Ведь проклянут тебя, ты пойми». А он мне начинает: «Ты знаешь, как Курбский Ивану Грозному…» — «Да что ты берешь? Это совсем другое дело. И все равно, тот изменник. Пусть Иван Грозный был неправ к Курбскому, но ведь все равно же, он вел иностранные войска за собой. И ты так же поведешь. Ты слыхал, как говорят: „кафе только для немцев, уборная только для немцев, пятое-десятое — только для немцев“. Всё для немцев. Слыхал ведь, наверное, как они обращаются с нашим народом-то. Ты видел в лагерях: где в лагере было двести тысяч, а уже к концу второго года там оставалось десяток тысяч в этих лагерях. Куда девались эти пленные? Отчего сдохли эти люди? Вот я сейчас сижу здесь, а там опухшие люди ходят. Почему так получается? Не кормят, избивают, непосильная работа. Нет работы настоящей — камни из этого угла двора переносить в тот угол двора и обратно. До изнеможения. Ты ведь все это знаешь. Как же ты мог на это дело пойти?»

Тогда немец говорит: «А вы не кричите. Почему вы кричите?» А мне нужно кричать, потому что за перегородкой мои товарищи сидят, чтобы они слышали, какой я веду разговор.

А Власов говорит ему: «Вот, Карбышеву предлагали — не пошел, Снегову предлагали — не пошел. Лукин не хочет. Понеделин не хочет. Понеделин — врагом народа объявлен у нас, а Понеделин тоже не хочет». Я говорю: «Как тебе не стыдно ездить к советским генералам, предлагать им. Пусть немцы предлагают. Ты-то чего берешь на себя…»

Немец тогда на меня кричит: «Ну довольно! Вы еще раскаетесь. Вы можете из этого лагеря не вернуться. Знаете, куда вы можете попасть?» Я говорю: «Вы мне не грозите. Не грозите мне смертью. Я знаю. Избиений я не боюсь ваших».

И уехали они.

К. М. Власов был растерянный или гоношился, нервничал?

М. Ф. Уверенности у него не было. Я ему еще что сказал. Хорошо, что вы подсказываете так. Я говорю: «Ты что же, их дураками считаешь? Тебе армию дадут сформировать, а потом, в один прекрасный день обстановка изменилась, ты армию эту можешь против немцев повести. Тебе, думаешь, это позволят? Я не хочу быть пророком, но тебе больше батальона, полка не дадут сформировать. И поверь, что сами немцы будут командовать. Вы будете у них на посылках».

Так ведь и оказалось. Отдельные батальоны были, только казачьи полки-то были сформированы. Немец — командир батальона, русский — помощник; командир роты — помощник, командир взвода — помощник и так до самого отделения.

Потом он ко мне присылал двух адъютантов — чем он может мне помочь? Я говорю: «Чем помочь? Да я от него никакой помощи не хочу. Это будет немецкая помощь». Я говорю: «Как вы, молодые люди, ты — лейтенант, а ты — старший лейтенант, как вы дошли до этого? Вы родились при советской власти, вас выучила советская власть, вот немецкий язык вы знаете. Значит, вас выучила советская власть! Как вы-то могли до такой жизни дойти?»

Плачут.

Где они поймали-то его, Власова? Говорят-говорят, — все очевидцы, между прочим.

К. М. Я вам могу показать документы. Донесение, как он был пойман.

М. Ф. Это будет интересно. А то все пишут, и все врут. И все, главное, очевидцы. И больше я его не видел. И Малышкина больше не видел.

К. М. А он, значит, обижался: и этот не подписывает, и тот не подписывает…

М. Ф. Да, да, «как мне трудно это дело, все меня торопят, а мне трудно, а подписывать никто не хочет, никто не хочет идти…»

Когда перевозили меня из одного лагеря в другой, или в госпиталь — в госпитали меня часто возили, у меня открывалась рана, — в одном из шталагов я встретил Дмитрия Михайловича Карбышева. Встретились, он меня знал, и я его знал. Он говорит: «Скоренько, Михаил Федорович, что-то затевается, потому что ко мне приезжали и предлагали мне возглавить какую-то армию. Имей в виду и передавай другим генералам, чтобы на это дело не шли». Я говорю: «Что ты, Дмитрий Михайлович! Как ты можешь так говорить, чтобы я пошел на это дело!» — «Вот имей в виду! Чтобы другие-то не пошли!»

Ему уже предлагали, Дмитрию Михайловичу, и Власов говорил об этом, и он подтвердил мне это.

К. М. Он как, физически еще ничего был, Карбышев?

М. Ф. Ничего. Да и выглядел он ничего. Выбритый, в своем, генеральском был. Потертым уже все было. Но выглядел он хорошо. Ведь он в то время был уже пожилой человек, а пожилому труднее. Нужно было быть архиздоровым человеком, чтобы вынести все это.

К. М. А вы, когда попали в тот лагерь, где генералы, — еще свою одёжу донашивали? Как было дело?