Симонов и война

Эти признаки давали нам понять, что конец войны близок.

Некоторым военнопленным, когда они работали у бауэров, удавалось подслушать радио, что началась высадка англо-американцев на побережье в Нормандии и о том, что идут ожесточенные бои. А одно время получилась какая-то заминка, немцы, захлебываясь, говорили о том, что десантные воздушные армии, которые были сброшены в тыл немецким войскам, попали в неприятное положение. А потом вдруг началось наступление на Восточном фронте. Отсюда мы ясно поняли, что наши советские войска, наше правительство помогают англо-французам, попавшим в тяжелое положение.

К. М. А скажите, Михаил Федорович, газеты немецкие к вам попадали официально?

М. Ф. Их приносили военнопленные.

К. М. Но вам их не давали вообще, вы их доставали?

М. Ф. Нет, никогда не давали. К нам приходила газетенка белогвардейцев, тех, кто работал на немцев, и так называемой немецкой национальности. Они издавали газету, я забыл, как она называлась, эта газета. Ее мы получали.

К. М. На русском языке?

М. Ф. На русском языке, для военнопленных. Чисто пропагандистская. Грязная газетенка. Очень грязная. Она, конечно, ничего этого не писала. Но мы понимали. Нам интернированные достали карту, и мы даже вели карту.

К. М. Карта немецкая?

М. Ф. Немецкая. И мы ее вели. Примерно, конечно, неточно это все было. А как-то раз, когда мы вышли на прогулку, немцы устроили у всех обыск, и карту эту у нас изъяли. То есть они все, что могло что-то нам сказать, изымали.

К. М. Но эксцессов не было?

М. Ф. Не было.

К. М. Вообще после этих листовок, которые уже угрожали солдатам, охранявшим лагерь, изменилось отношение или нет?

М. Ф. Нет. Все так же было. Как-то к нам зашел помощник коменданта лагеря, майор, в очень грустном настроении, мы сразу заметили это. Между прочим, он особенно плохо к нам и не относился. Немец как немец был. Комендант лагеря, полковник, забыл его фамилию, это был стервец.

А когда пришел его помощник, майор, мы сразу почувствовали: что-то у него неладно. Очень грустный, неразговорчивый. А обыкновенно он разговорчивый был. Мы спрашиваем: «В чем дело, господин комендант, что у вас случилось? Настроение почему плохое?» Мы знали, что у него один сын уже погиб под Сталинградом.

К. М. Он немолодой был человек?

М. Ф. Пожилой. Уже дети его воевали. Лет под шестьдесят наверняка ему было. А он говорит: «Настроение у меня паршивое, ваши войска вступили в Восточную Пруссию, а у меня пропал второй сын, не пишет сын. И никак не могу получить никаких сведений». Ну, мы его стали уверять, что бои идут, ему некогда, почта плохо работает. «О нет, у нас почта хорошо работает. Видимо, или в плен попал, или убит, что-нибудь из двух».

До нас стала доноситься канонада с запада. В особенности по вечерам слышно: где-то идут большие бои.

К. М. Лагерь, если привязать к какому-нибудь крупному центру, от чего он близко отстоял?

М. Ф. Нюрнберг.

К. М. Совсем недалеко?

М. Ф. Километров шестьдесят. Мы спрашиваем немцев — проверяющих, это были гестаповцы конечно… Капитан, который нами больше ведал — гестаповец. Унтер-офицер — командир роты — тоже гестаповец.

К. М. А комендант не был гестаповцем?

М. Ф. Не знаю, кто он такой. Спрашиваем: «Что за стрельба?» — «Налет авиации». Ну, мы понимаем, что это не орудийная стрельба по самолетам, а идет настоящий бой. Мы знали, что какие-то войска — американцы или англичане — с запада к нам продвигаются. А потом по вечерам стала и пулеметная стрельба слышна.

Вдруг приходит майор, — не комендант, а майор, помощник коменданта, — и говорит: «Господа, лагерь эвакуируется. Больные и раненые могут остаться здесь».

У нас уже разговор идет о том, как бежать, когда будут эвакуировать лагерь, кто нас будет охранять и так далее. Много разговоров было, как и что делать. Я был тяжелораненый и еще два. Один — генерал-майор, начальник артиллерии 5-й армии Сотинский, у него оказалась свинка такая, он в поход не мог идти.

К. М. Больной?

М. Ф. Больной. И один генерал был к нам привезен тяжелораненый. Фамилию опять забыл, вспомнил — и опять забыл.

К. М. Так и не выздоровел?

М. Ф. Нет, он так и лежал у нас тяжелораненый! Остальные могли следовать в поход. Ко мне приходят и говорят: «Товарищ Лукин, оставайся здесь. Через несколько дней придут американцы, будешь шоколад есть, кофе пить, накормят. Скорее домой попадешь». Я им заявляю: «Нет, я не останусь, я пойду с вами. Вы хотите, чтобы я вам не мешал? Хотите сделать побег во время похода? Делайте, оставляйте меня. Я вам разрешаю. Обо мне не беспокойтесь, но я не хочу оставаться здесь один. Если погибать, то я хочу вместе с вами погибать». Как они меня ни уговаривали: ты нам свяжешь руки, пятое-десятое, я говорю, я вам совершенно не буду мешать, даю вам полную свободу. Обо мне не беспокойтесь.

Приходит помощник коменданта. Мы ему и говорим, что вот конец подходит войне-то. И если вы проявите человеческое к нам отношение, мы где-то за вас замолвим слово, что вы так к нам относились.