Симонов и война

— Это все дипломатия. Вот я вам расскажу такой случай. В тридцать девятом году, когда Риббентроп приехал в Москву, он был у Сталина. Значит, присутствовали Сталин, Молотов, Ворошилов, я и еще некоторые товарищи. За столом сидели Ворошилов, Риббентроп, Молотов и Сталин. И получилось так, что Сталин сидел рядом с Риббентропом. А ему не хотелось, видать, сидеть с Риббентропом. Он мне говорит:

— Пронин, поди сюда.

И посадил меня рядом — между собой и Риббентропом. Велись переговоры, разговоры разговаривали. Переводили немецкий переводчик и Павлов. А потом, когда кончились переговоры, Сталин предлагает Риббентропу идти смотреть картину «Трактористы». Он ее очень любил. Риббентроп отказался. Тогда Сталин стал настойчиво ему предлагать — пойдем, мол, смотреть. Тот — нет, говорит, ни в коем случае. Встал и уходит. А прощается он таким жестом: делает гитлеровское приветствие. Риббентроп сделал такой жест, и Сталин неожиданно встал и сделал ему так, книксен сделал почему-то.

Пронин встал и дважды показал, как Сталин делал книксен.

Почему, говорит, не знаю. И не успел Риббентроп выйти и дверь закрыть за собой, он с переводчиками ушел, как Сталин говорит: «Объебли мы их, — а потом помолчал минутку и говорит: — Но воевать придется».

В разговоре о том, что было между началом войны и выступлением Сталина 3 июля, я спросил у Пронина — а собственно, почему 22-го выступал Молотов, а не Сталин? На что мне Пронин ответил:

— Вы понимаете, обстановка была сложная. Никто ничего не знал. Не мог Сталин выступать в такое время. Вы же поймите, что война началась 22-го, а 24-го Тимошенко — кавалерист, буденновец — взял и отдал приказ о наступлении по всем фронтам. А наша армия к тому времени вся расчленена и разбита была.

К. С. То есть смысл мотивировки в том, что Сталин не мог брать на себя ответственность за непроверенные и не уточненные сведения и подставил Молотова. Мало ли еще как что повернется…

Л. Х. Да. То есть он сформулировал не так, но мысль была такая. Кроме того, тут характерен образ самого Тимошенко, кстати, и к Тимошенко, и к Буденному, и к Ворошилову Пронин относится с величайшим пренебрежением и нелюбовью.

К. С. Они совершенно разные люди.

Л. Х. Хотя они совершенно разные люди. Но их нечто объединяет. Кавалеризм, конногвардейщина, как Пронин это называет. Конногвардейцы, кавалеристы, буденновцы — вот три эпитета, без которых он ни одно из этих имен не называет. Если называет Ворошилова, то он скажет или — конногвардеец, или буденновец, или что-нибудь в этом роде, понимаете? Потом, кстати, не забыть бы, пересказать его мнение о Тухачевском.

К. С. А вот вопрос, который, возникает в связи с этой ночью у Сталина. Видимо, он предполагал возможность войны этой ночью, но находился в полном неведении, в каком состоянии была армия. Потому что докладов на эти темы ему давно не доводилось слушать, он этого не хотел, нажимал на то, чтобы сделать все возможное, чтобы как-то оттянуть войну и чтобы немцы не могли устроить вокруг этого провокаций, — все у него было нацелено на то, чтобы этого не допустить, думал только в этом направлении, при полном отсутствии истинного представления о том, что все-таки сделано с армией после тридцать седьмого года и насколько она еще не пришла в порядок. Он опять выдавал желаемое за действительное.

Л. Х. Более того, он понимал, конечно, что война будет, и понимал, что 22 июня — солнцестояние, самое большое светлое время суток, но где-то в глубине души страстно надеялся, хотел верить, что этого не будет. И, вы знаете, как игрок ли, или как ребенок, кто его знает, он хотел, чтобы ее не было.

К. С. В этом весь смысл пакта был.

Л. Х. Вот его рассказ дальше:

— Этот случай уже относится к самому разгару обороны Москвы. Когда немцы после первого наступления подошли к Можайску и после Можайска пошли дальше, они были оставлены зенитчиками, которых сняли с противовоздушной обороны и поставили на борьбу с танками. И немцы, конечно, не подозревали, что между Можайском и Москвой ничего не было. А действительно, ничего не было между Можайском и Москвой, и если бы немцы, со своей тупостью, не приняли эти несколько зенитных орудий за настоящую оборону, а пошли бы, то они дошли бы до самого города.

А с городом была сложная ситуация. 19 октября, вечером, мы со Щербаковым шли на заседание ГКО. И мы понимали, что речь будет идти о том, — оставлять Москву или не оставлять.

Темно было. Все было затемнено. Мы шли со Щербаковым, а впереди нас, метрах в пяти или даже чуть побольше, шли Берия, Молотов, Каганович и Ворошилов. И мы со Щербаковым идем и слышим, как они разговаривают, уже в Кремле, и Берия говорит, что защищать Москву не надо. Вот, мол, Кутузов сдал Москву, и мы сдадим, нельзя защищать ее, невозможно.

Вошли в подъезд, они увидели нас и перестали разговаривать.

И вот поднялись мы наверх, на заседание ГКО. И шла речь о том, защищать Москву или не защищать. Все мы сидели, а один Сталин ходил. И вот он обрисовал положение и первым подходит к Молотову и спрашивает:

— Защищать Москву?