Симптомы счастья (сборник)

Телевизор – главный дачный герой. Работает, кажется, круглосуточно. Марина Семенна смотрит все сериалы и новости, а потом пересказывает их Елене Михайловне в открытую дверь комнаты. Интерпретация событий у нее своя, просто удивительно, как в одном и том же сюжете можно увидеть совершенно разные вещи. Надя тоже вечера проводит у экрана в ожидании Левы. Садятся рядышком за узкий столик в большой комнате, как самые близкие родственники. А на самом деле – совершенно чужие. Марина Семенна вяжет себе унылую кофту из темно-серой шерсти, она не одобряет, что Надя оставляет на крыльце блюдечко с молоком. «Нечего приваживать! Он вокруг дома шастает, прыгает везде. Баушка наша пугается, и так по ночам не спим!» Надя вздыхает. Замысловатым почерком с левым наклоном она пишет письмо от имени Эмилии Павловны: «Здравствуй, Ленуся! Как здоровье? Здоровье сейчас для нас главное!» Завтра она сама прочитает его Елене Михайловне и уже своим, правонаклоненным почерком, напишет ответ под диктовку: «Здравствуй, дорогая Миля! Больше всего хотелось бы сейчас тебя увидеть!»

SOS! Спасите наши души! Всем, кто нас слышит! Всем, кого нам сейчас хотелось бы увидеть! Мы сходим с ума здесь, на дачном острове. Со всех сторон, как океаном, окруженные безумием, оккупированные призраками прошлого. Много лет Надя пишет письма, а Эмилия Павловна, наверное, усмехаясь, смотрит с небес на ее жалкие попытки обмануть. «Чужие письма», приходит на ум, так называется глава из «Двух капитанов». «Бороться и искать, найти и не сдаваться!» Сережа очень любил эту книгу. Надя хорошо помнит темно-зеленый переплет нестандартного размера, загнутые странички вместо закладки. Хотя сейчас кажется, что он любил все. Все, на что натыкается глаз.

Есть в Надиных воспоминаниях несколько табу: Сережа – только что научившийся говорить, Сережа – первоклассник, трогательно большеглазый, маленький, с приоткрытым от груза впечатлений ртом, Сережа – с гитарой, в клетчатой рубашке, Сережа на кухне, Сережа в Израиле, в майке-безрукавке, белоснежная улыбка на фоне загорелого лица. Все это нельзя. Главное тихо, чтобы Елена Михайловна не услышала из комнаты и не заподозрила плохого. «Она этого не переживет». А кто это переживет?

И Надя послушно садилась и писала, писала… «Дорогая Ленуся! Вчера видела замечательный сон. Как будто к нам на старую квартиру приехал Сталин, а у нас почему-то Митя, и есть совершенно нечего…» Долгие, долгие вечера и дни, когда нет работы, а только домашняя возня, такая привычная, что занятые руки не мешают думать. Жизнь вокруг единственного возлюбленного ребенка – Елены Михайловны. Драгоценного и ранимого, практически неподвижного и безумного. То оставшееся, единственное, ради которого вставали по ночам, вызывали докторов, пекли по воскресеньям пироги, добывали на рынке свежую курицу и чернослив. Ядро, привязанное к ногам, неожиданно ставшее последним якорем, которым они оба цеплялись за жизнь. Мы не можем оставить маму. А мама бесхитростно вопрошала в дверной проем: «Ну как там наши евреи? Что слышно от них?»

И вот настал тот самый вечер, когда Надя в очередной раз села за стол и вместо «Здравствуй, Ленуся» написала: «Здравствуйте, дорогие мама, папа и бабушка! Извините, что так долго не было писем от нас. Теперь буду писать регулярно, появилась возможность пользоваться электронной почтой…» И в конце, перекрестившись, не без труда написала – «Ваш Сергей». Вечером коллективное чтение, никто не удивлен. Безумие заразно. Марина Семенна открыла парадную банку шпрот. Левушка почти счастлив. «Тебе не страшно?» Нет, страшно ей уже не было.

И Сереже не было страшно. Что происходит с человеком, когда его разрывает вмиг на куски бессмысленной, бесчувственной, бессознательной плоти? Ничего. Из всего, что тридцать три года существовало, двигалось и мыслило, получилось простое ничего. Надя была все-таки атеисткой. И верила в ничего. И ничего не боялась. А Левушка, бедный, был рад укрыться новым эпистолярным безумием, как в детстве одеялом от плохого сна.

Настоящей связи с Израилем они, однако, не теряли. Сочился тоненький ручеек известий от старших Шварцев. Далеко-далеко, в самом конце тоннеля, слабеньким лучиком светилась Софи. Училась, забывала русский язык, параллельно к английскому осваивая еще и французский. Писала стихи, унаследовав талант от кого? От матери или от отца? Сережа не читал никому свои творения, только Леночке по памяти в начале их знакомства. Софи же на этот счет комплексов не имела, декламировала свои творения всем подряд. Она обожала сладости, нравилась пылким израильским мальчикам, вытянулась, тоже непонятно в кого, до метра семидесяти восьми. Плавала, пела, в свою очередь сама строила глазки самым достойным из свиты. Тосковала по родителям. Здесь было много таких, ей было с кем поделиться своим горем. Здесь ее понимали. Здесь она жила. Русские бабушка с дедушкой в ее жизни никак не участвовали.