Симптомы счастья (сборник)

Когда он умер… Господи боже мой, да что там говорить! Как она пережила это? Ей как будто выключили звук и свет, как будто он вышел, нажав на кнопку выключателя. Оставил ее. Что-то важное, наверное, не договорил, не успел напомнить, обсудить, доделать. Упал в университетском коридоре у лекционного зала. Упал и исчез, а она осталась доживать без него. Почти сорок лет. И всех этих лет не хватило, чтобы вспомнить, перебрать по мгновению и перечувствовать то, каким он был. Как он говорил – Гришка трубит как слон! Его словечки, фразы, ставшие крылатыми в среде друзей и даже отдаленных знакомых. Его шутки, улыбка, неповторимая мимика.

Как он поворачивал голову, пожимал плечами, вертел и размахивал руками во время разговора, не замечая, если задевал кого-то.

Как он любил музыку, плохо ее понимая, но трепеща. Собирал пластинки с популярными оперными ариями в память о матери, никогда не посещал концерты и старался на людях классическую музыку не слушать: «Боюсь расплакаться».

Его благоговение перед врачами, а также перед людьми рабочих и крестьянских профессий. Его первый утренний собеседник – дворник Андрей, серьезный разговор, иногда по полчаса. На даче летом он упорно пытался научиться у мужа молочницы косить, ликовал, когда получалось. С ним же пробовал водить трактор и мопед, ездил на лошади. «Я всегда мечтал быть деревенским плотником…»

Его любило дерево – живое и неживое. Посаженые им яблони выстояли зимой шестьдесят восьмого, когда на всех соседних дачах померзли, его табуретки не развалились до сих пор.

И самое, конечно, главное, посреди его обаяния и шума – его основной стержень, его наука, его возлюбленная математика. «Ты посмотри, Еленка, как это красиво! Строго, точно, логично. Здесь не страшно. Не заблудишься, не запутаешься! Это настоящая красота! Смотри!» И правда, с ним все вставало на свои места, открывалось и делалось ясным. Он жил в этом своем мире, постоянно держа в руках книгу, бумагу и карандаш, задумываясь и замолкая на полуслове. Мог за обедом отодвинуть суп и углубиться в одному ему известные дебри.

Он был блестящим лектором, точным, последовательным, но одновременно очень увлеченным и ярким. Много шутил, его остроты передавались студентами как легенды…

Как рассказать о нем? Много раз после его смерти Елене Михайловне приходилось это делать. Писать в воспоминаниях и предисловиях к его книгам. Говорить с трибуны и за кухонным столом. И все слова были не те, не те. Слишком банально, штампованно: «талантливый математик», «настоящий ученый», «множество учеников и последователей»… Никакими словами нельзя было описать, каким он был. И как она любила его. За голос, за рост, за ум, за смех, за что-то еще. За то, что было видно другим, и за то, что знала только она одна.

Он был человек-мир, вмещающий в себя великое множество больших и малых величин. И только в нем, в этом мире, Елена Михайловна всегда чувствовала себя защищенной. Маленькой девочкой, любимой женой, примерной ученицей и нежной матерью. Да, и матерью тоже. Елена Михайловна всегда считала, что Бог так долго не давал им детей только из-за того, что Гриша сам во многом был подобен ребенку. Боялся зубной боли, любил варенный с молоком сахар, засыпать предпочитал со светом в коридоре. Ей иногда казалось, что даже на Левушку ей не хватило материнства, все пошло на мужа.

Они увиделись впервые у них же дома, в Кондратьевском – большой, взрослый мужчина в драных носках и свитере под пиджаком, с обширной нечесаной шевелюрой. Громогласный, веселый, голодный. «Митька, дай что ли, кипятку, а то со вчерашнего вечера ничего не ел!» Он уже успел окончить ремесленное училище, поработать на заводе, давно не жил с семьей. У его отца была новая жена и дети. Григорий снимал какие-то углы, то жил у московских знакомых, у слепой тетки, то ездил из пригорода. Вместе с Митей они учились, и Митя иногда оставлял его в Кондратьевском на сундуке, а по утрам Елена наблюдала из своего окна, как Гриша фыркая поливается ледяной водой из ведра или обтирается снегом. Вечерами он подолгу беседовал с папенькой, таскал Александре дрова из пристройки. Теперь уже Елена Михайловна не могла вспомнить, когда она его не любила.

Сначала она просто смотрела. Как он двигается, дышит, ест кашу ложкой, сморкается в большой мятый платок, как он спит на коротком сундуке, скрутив длинные костистые ноги и укрывшись старым пальто. Потом она стала слушать разговоры – «умненькая барышня», слушать и немножко понимать. А через какое-то время ей уже казалось, что она всю жизнь только и мечтала о математике. Митя гнал ее от стола: «Гришка, не слушай ты ее, дурочка и есть. Уйди, Ленка, дай поговорить!» А она не шла – сидела и сидела, иногда приносила кипяток, штопала носки, пришивала пуговицы. Потом стала встревать в разговоры.