Символы. Песни и поэмы

Затихла в нем мучительная битва;

Теперь любовь спокойна, как молитва.

LXXIV

С дороги не видать Сергея; свет

Чуть проникал сквозь чащу; конский топот —

Два всадника… то Вера, с ней кадет,

Красавец; но… не может быть, — о, нет, —

Ему почудилось — влюбленный шепот…

Он руки жмет, целует, и она…

Она смеется, радости полна.

LXXV

Она смеется… Смех знакомый, милый!

Он столько раз внимал ему в тиши…

Так это было все игра, — души

В ней нет!.. И вот на что он тратил силы!

Как счастливы они, как хороши!

Помчались вихрем; он высок и строен,

В сознании победы так спокоен.

LXXVI

«Да полно, любит ли она? — шептал

Какой-то голос: любит, да, он молод,

Красив, а я смешон, и худ, и мал…»

Он вздрогнул, — пробежал по сердцу холод…

«Все кончено!» На землю он упал

С потухшими и мертвыми очами,

Без слез, немой, закрыв лицо руками.

LXXVII

Когда б он знал, что, под улыбкой скрыв

К нему глубокой нежности порыв,

Как никогда, его любила Вера;

Лишь им полна, лишь им одним, забыв

Про все, не слыша глупой речи кавалера,

Она смеялась; счастлив был тот смех;

Он говорил: «Сергей мой лучше всех!»

LXXVIII

Когда б он знал, как ночью, в ожиданье

Зари желанной, Вера не могла

Сомкнуть очей, как утром на свиданье

Она с тревогой радостною шла,

И как его любила, как ждала

Шагов, знакомой серой шляпы, встречи,

Улыбки, ласк и тихой милой речи!

LXXIX

Шел ночью дождь, разросся мутный вал

Боржомки бешеной, и с громом мчал

Он трупы сосен, вырванных с корнями,

И теплый ветер сыростью дышал;

Струился пар над влажными лесами,

На солнце каждый лист блестел, дрожа;

Лазурь была туманна и свежа.

LXXX

Вот подошел Сергей; спокойно, гордо

И вежливо ей руку протянул;

«На этот раз мое решенье твердо —

Я уезжаю вечером». Взглянул —

И вдруг лицо в смущеньи отвернул:

С такой наивной, робкою мольбою

Она глядела: «Милый, что с тобою?»

LXXXI

— «К чему притворство, Bеpa?.. Я вчера

Узнал, что вы не любите, забавой

Была любовь… Наскучила игра…

Ну, что ж, нам разойтись давно пора.

Расстанемся без объяснений; право,

Так будет лучше». Молча, побледнев,

Она встает… И в нем проснулся гнев.

LХХХII

И, опьяненный сладким чувством мести,

Он ничего не помнил, говорил

Наперекор достоинству и чести,

Остановиться не имея сил, —

Разрушил все, что прежде так любил,

Несправедливо, грубо и без цели;

И очи злобным торжеством горели,

LXXXIII

Она спокойна; сомкнуты уста

Печально, строго. Ни одна черта

Не дрогнула в лице ее бесстрастном:

То мертвая, немая красота.

Когда ж Сергей пред этим взглядом ясным

И пред величьем бледного чела

Умолк, — она в ответ произнесла:

LXXXIV

«Нам вместе жить нельзя, я это вижу.

Во мне вы ошибаетесь; но я

Любви до оправданий не унижу;

Скажу вам просто, сердца не тая,

Но и без клятв: чиста любовь моя.

Хотите верить — верьте; не хотите —

Удерживать не буду, — уходите.

LXXXV

Чего вам надо? — Власти надо мной?

В душе вы — деспот; но любви такой

Я не хочу, — неволя хуже смерти;

О, нет, из сердца вырву страсть, поверьте,

Но никогда не сделаюсь рабой.

Простимся». И не прежней робкой девой,

Она ушла надменной королевой.

LXXXVI

Сергей на вечер тройку заказал.

«Тем лучше, я свободен…» — он шептал,

Укладывая вещи, и руками

Дрожащими из шкафа вынимал

Белье, и пледы связывал ремнями.

А в комнате так пусто и темно,

Сверчок поет, и дождь стучит в окно.

LХХХVII

Слуга пришел с вечерним самоваром;

Сергей дал два рубля ему на чай;

И тот в восторге, с трогательным жаром,

Благодарил и кланялся: «Прощай,

Хороший, добрый барин! Приезжай

Опять в Боржом». Свеча во мгле мерцала

И одиночество напоминала.

LXXXVIII

Вдруг сделалось себя ему так жаль;

И безнадежною была печаль,

Как дождь ночной, унылый, однозвучный;

Казалась жизни сумрачная даль

Пустынею холодной, мертвой, скучной.

Он снова брошен всеми, одинок…

На старенький дорожный сундучок

LXXXIX

Он сел… Хотелось умереть Сергею…

Сверчок умолк, и самовар потух…

Чуть слышалось жужжанье сонных мух…

И он подумал вдруг: «А что-то с нею?»

От этой мысли захватило дух,

И сердце сжалось: вновь оно любило,

С тоской отчаянья, с безумной силой!

ХС

Вдруг в двери легкий стук… Он отворил…

«Как, Вера… вы?» — пред ней он отступил.

Она под черной, длинною вуалью,

Вся бледная, дрожала; взор молил

О чем-то с тихой, робкою печалью.

«Прости, Сережа, мне, — я не могла…

Уж не сердись, мой милый, что пришла…»

XCI

Убитый, жалкий, ноги обнимая,

Края одежды, мокрой от дождя,

Он целовал и повторял, рыдая:

«Ты ль это, Bеpa?.. Недостоин я

Тебя, родная, деточка моя…»

И с беспредельным, жгучим состраданьем

Он грел ей руки влажные дыханьем.

ХСII

Покорно, ослабев, все существо

В ней отдавалось нежности его

С доверием, как материнской ласке.

Она в тот миг, не помня ничего,

В изнеможенье, закрывая глазки,

Склонив головку бедную свою,

Шептала: «Господи, как я люблю!

ХСIII

Я слабая и жалкая, ты видишь,

Уж я тебе всем сердцем отдаюсь;

Ты можешь зло мне сделать, — не боюсь;

Ведь деточку свою ты не обидишь…

Люблю — и не скрываю, не борюсь…

А знаешь, шла я по лесной дорожке, —

Там сыро, страшно!..» — «Бедненькие ножки!..

XCIV

Совсем холодные!» — Ее жалел

Он как дитя больное, со слезами

Лаская, ножки маленькие грел,

Как птенчиков озябнувших, руками

И поцелуями… Но мрак густел.

«Пopa!» — он встал, и с грустью молчаливой