Синай и Палестина. Из путевых заметок 1865 года

Теперь эта деревушка состоит из шестидесяти домов и называется турками Себастиег. Дома построены из каменных обломков древних зданий. Население простирается до пятисот душ, отличающихся диким фанатизмом даже между своими единоверцами. Главный предмет, привлекающий здесь внимание путешественника, составляют развалины церкви Иоанна Крестителя, построенной крестоносцами между 1150 и 1180 годами на развалинах базилики, существовавшей на месте, где, предполагают, была темница и могила Предтечи. Мусульмане, питающие большое уважение к Иоанну Крестителю, выстроили над подземельем, где он погребен, род небольшой мечети, которую они называют Неби-Ягиа («пророк Иоанн»). Пещера высечена в скале; в нее спускаются по каменной лестнице в двадцать ступеней. Спустившись туда без сапог, которые я должен был снять по требованию мусульман из уважения к святыне, равно дорогой для них и для христиан, я увидел бочкообразный свод, а в стене, противоположной входу, несколько ниш, в которых были погребены тела усопших, в том числе и Иоанна. Во время Юлиана Богоотступника гробница Крестителя была вскрыта. Я видел теперь лишь пустые ниши, засоренные мусором. По правой стороне от входа два окна, пробитые в своде, пропускают весьма слабый свет в пещеру, так что без огня там трудно что-нибудь рассмотреть. В 1863 году православные поклонники, совершавшие путешествие в Назарет толпою до шестисот человек, не хотели заплатить обычного сбора мусульманам за вход в пещеру; последствием этого была драка, в которой убиты два турка и ранены несколько мусульман и православных. Зачинщики, говорят, были русские. Заплатив около двух франков за вход и тотчас же почувствовав насморк от холодного пола пещеры, я сел на лошадь и отправился на вершину холма, где виднелись издали древние развалины. На ровной площадке, осененной кудрявыми деревьями, возвышаются верхние части пятнадцати весьма красивых колонн, глубоко вросших в землю. Это, как думают ученые, остатки храмов Ваала и Августа. Подобные колонны беспрестанно встречаются по дороге от Наплузы до Самарии.

Пустынный путь от Самарии до Дженина чрезвычайно живописен и идет постоянно между горами. Под вечер мы въехали в дикое, но красивое и заросшее зеленью ущелье. Долго пробирались мы по нему зигзагами, пока наконец достигли речки, которую уже едва можно было различить в наступившей темноте. Я не видел даже дороги, и лошадь мою вел под уздцы мукир. Шаги ее по каменистой почве звонко раздавались в горах, нарушая, вместе с тихим журчанием речки, молчание ночи. Было что-то торжественное и приятно-страшное в этой тишине и темноте; ухо чутко сторожило каждый неопределенный звук, и рука моя невольно ухватилась за револьвер, когда внезапно раздался в горах пронзительный свист, на который в ответ послышался такой же, с противоположной стороны.

– Что это, Самойло Абрамович? – спросил я. Тот был, видимо, встревожен и отвечал нетвердым голосом:

– Я говорил вам, чтобы вы не оставались так долго в Себвастии. Лукавый знает, что у этого проклятого друза на уме. Они все заодно с разбойниками… Кто это свистит? – спросил он, прихрабрясь, нашего проводника.

– Черт! – закричал тот во все горло и расхохотался как сумасшедший, так что эхо загрохотало в горах.

– Что же ты, проклятый, смеешься? Тебя не шутя спрашивают.

– А ты на что, драгоман? Ты должен все знать. А мое дело – вести, покуда можно, а лошади не пойдут, так станем на ночевую. Они и то еле ноги передвигают, да и я сам устал.

– Далеко ли еще до Дженина? – спросил его мягче драгоман.

– Недалеко… Да тебе что понадобился Дженин? Сиди себе, пока лошадь везет; куда-нибудь приедем.

Друз, видимо, потешался над нашей тревогой, а потому я просил Самойла Абрамовича успокоиться и прекратить расспросы. Мы по-прежнему ехали, не видя перед собою зги, по-прежнему только звонкий стук лошадиных копыт слышался в совершенной темноте… Не менее как через час после встревожившего нас свиста завидели мы вдали огонек, потом другой… Это был какой-то запоздавший караван. Поравнявшись с ним, мы спросили, далеко ли Дженин?

– А вот тут и есть, – отвечали нам. Но я до тех пор не был уверен в этом, пока мукир не остановил лошадь и не сказал, что пора слезать. Тут только я заметил что-то похожее на стену. Мукир заорал во все горло, и на его крик вышел оборванец в красном фесе с фонарем в руке. Это был итальянец, отдающий для ночлега запоздалым путникам нечто вроде логовища. Устал я страшно, а потому не время было искать пристанища в домах греков, в небольшом числе здесь живущих и охотно принимающих путешественников. Я пошел за моим хозяином и рад был, что, по крайней мере, мог говорить с ним без помощи толмача, которая наконец мне ужасно надоела.