Синдерелла без хрустальной туфельки

Василиса странно посмотрела ему в лицо, будто не узнавая, улыбнулась рассеянно-вежливо и, развернувшись и прижимая к груди обеими руками толстую синюю пластиковую папку, ушла к себе, то бишь в комнату Ольги Андреевны, где за шкафом притулилась ее неудобная, провисшая брезентом раскладушка, устроила на ней кое-как большое свое неуклюжее тело. И тут же снова отключилась, будто выпала из домашней своей повседневности и провалилась в другой мир — в Сашин этот роман про любовь юной и бедной француженки к сосланному в Сибирь декабристу…

ЧАСТЬ III

13

Алла полюбила Нюрнберг. С трудом, но полюбила. Потому что считала — надо обязательно любить то место, где живешь. Потому что только с любовью к месту можно гулять по нему часами и наслаждаться этой прогулкой. Да, именно наслаждаться, а не просто убивать медленнотекущее время своего жизненно-женского безделья. Поначалу город, как ей казалось, изо всех сил отталкивал ее, отторгал и надменно ежился навстречу, ни за что не желая принимать за свою. А потом ничего, принял. Куда б он делся… Так что теперь она с ним вовсю дружила. Иногда ей даже казалось, что они чем-то похожи: этот баварский город был таким же праздничным, игрушечным и милым внешне, и в то же время прошлое его было всегда при нем. Романтические средневековые готические церкви, огромный старинный замок Кайзербург, Рыночная площадь со своим знаменитым фонтаном-колонной удачно вошли-вписались в его комфортную современность, стали неотделимой ее частью, будто настоящее не хотело существовать без своего прошлого, да и не отпускало никак от себя это прошлое новое настоящее, так и жили вместе рука об руку…

Она подолгу бродила по старинной мостовой, с сердечным замиранием входила в очень старую церковь Святого Себалльдуса, чтобы постоять около «Мадонны в венке лучей» — ей особенно нравилась эта картина, часами сидела в маленьком уличном кафе недалеко от городской ратуши, наблюдая, как неспешно и с особым каким-то довольством течет мимо нее немецкая сытая жизнь. Это был теперь ее город, и он ей нравился, он принял ее за свою, потому что она и была ему своей, потому что тоже любила эту достойную и беззаботную сытость-неторопливость, и она в этом не виновата, не виновата, не виновата…

А еще она любила уходить и подолгу бродить одна потому, что так можно было отдохнуть и «отпустить лицо». Трудно было держать постоянно глаза веселыми, а лицо по-детски счастливым. Она и не знала раньше, как это трудно. Она многого не знала раньше. Не представляла даже, как может вцепиться в душу и съедать ее потихоньку отвратительно-дискомфортное чувство своей виноватости-никчемности, своего беспокойного материнства, которое было в ней, было, черт возьми — никуда от него не денешься. Она убегала — оно догоняло, она играла в беззаботность — и сама себе кричала внутри «не верю!», она написала домой кучу писем — и ни на одном конверте не проставила обратного своего адреса…

Руди она объясняла свое странное состояние наплывами жуткой ностальгии, и он ей верил. А что ему оставалось делать? Изо всех сил он пытался ее развлечь, водил по гостям, по хорошим ресторанам, купил новую машину — симпатичный такой и ужасно, ужасно дорогой смартик. Он ее полюбил, наверное. Почему бы и нет — в нее очень много мужчин влюблялось. Хотя кто этого немца разберет, чего там у него на уме: вечно сожмет свои красные губы бантиком и смотрит ей в лицо, смотрит… Интересно, а как бы он смотрел, если б узнал вдруг про двух детей, практически брошенных ею на руки свекрови там, в России… От произнесенного внутри себя слова «брошенных» ее опять передернуло, словно засевшая в сердце виноватость нервно сжала свою руку-щупальце и дернула сердце вниз, в пятки, и оно покатилось по кругу, таща за собой хвостом живущие по соседству с виноватостью безнадегу, досаду и боль. Алла нетерпеливо подозвала официантку, кинула на стол деньги, заставила себя вежливо улыбнуться и быстро пошла в расположенный неподелеку скверик — поплакать надо. Надо обязательно успеть поплакать, пока время есть. А потом она пойдет домой и будет ждать там Руди, и они пойдут в гости, и глаза будут уже полностью отплакавшими, высохшими и веселыми, и никто, никто ни о чем не догадается. Потому что, по сути, и догадываться особенно не о чем. Подумаешь, преступление — детей она от мужа скрыла. Не на улице же она их оставила, а с самой настоящей родной бабушкой, в полном расцвете сил, так сказать. И наверняка у них там все хорошо. Ольга Андреевна вполне приличную зарплату получает и, наверное, рада-радехонька, что Алла от них уехала — лишний рот все-таки… Слезы обильно текли и текли по щекам, и она их не вытирала даже — пусть протекут. Сколько им надо, пусть столько и текут. Давно, еще в той жизни, ей психоаналитик так советовал. А еще он говорил, что нельзя себя ругать. Вот. А она все ругает и ругает, и винит и винит… Сколько уже можно-то…