Синдикат

— Отлично… — пробурчал Клавдий. — Это то, что надо: молодые лица, новая смена восходящих, трам-там-там и бум-бум-бум… — и, обведя всех нас строгим взглядом, проговорил: — Не радуйтесь, замбура ! Не думайте, что свалили это дело на Панчера… Вы все — слышите? — все, как проклятые, должны отбыть этот день в «Пантелеево», быть с комиссией, отвечать на любые вопросы, которые придут этим типам в голову… И сделайте же, ради Бога, что-нибудь с этой халабудой! Побелите потолки в столовой, чтоб тараканы в тарелку не сыпались… Ты слышишь, Гурвиц, Главный распорядитель, — это к тебе относится! Ты тоже должен там быть!

Петюня открыл глаза в розовых бессонных прожилках и спросил:

— А ты?

Клава затянулся, сбросил мизинцем пепел с кончика сигареты, и сказал:

— А я наконец зафарширую баранью ногу…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Целый день, как всегда в таких случаях, вся коллегия московского Синдиката бестолково околачивалась в грязном и облупленном «Пантелеево»… Небольшим усталым эскортом синдики бродили за комиссией, отвечали на вопросы, — например, я вынуждена была объяснять: для чего и как в деле Восхождения используются литографские камни, которые два года назад Ной Рувимыч, как и обещал, завез в «Пантелеево»… Потом все дружно хлебали киселя в столовой с потрескавшимися гипсовыми листьями на стенах…

После обеда полегчало: комиссию уволокли в Измайлово, на покупку «матрошек»…

И вся московская коллегия стряхнула сон с усталых вежд: Яша с Изей смылись мгновенно, забыв меня в аллеях заросшего парка, Петюня спал в буфете, приняв после отъезда начальства свою порцию расслабляющего. Шая дежурил, как всегда, в вестибюле, важно восседая в ободранном кресле и издавая могучей спиной и подмышками русский мат, несвязные восклицания и обрывки команд…

Слава должен был забрать меня вечером, Борис уже два дня находился в Питере, монтируя нашу выставку, Ева, как обычно, сидела затворницей дома… Вот я и прогуливалась по дорожкам «Пантелеева», кляня это «имение прелестнейшее», превозмогая отвращение к проржавевшим фонарям и ямам в проплешинах застарелого асфальта.

На очередном витке от углового фонаря перед столовой до бетонного инвалида-летчика, — он стоял, гордо всматриваясь в даль, на двух железных прутах (бетонные ноги молодежь аккуратно отбила, написав углем на постаменте: «Маресьев»), — я уловила со стороны бассейна, из дальних зарослей треньканье гитары, надсадный ор и сатанинский визг, в котором слышался беспредельный восторг…

И, главное, учуяла ненавистный, преследующий меня повсюду запах гари от палимого тряпья, резины, еще какой-то дряни…

Ускорив шаги, через бурелом я ринулась напрямик в том направлении. И пока продиралась, смахивая с лица и рук паутину, сучки и сухие листья, вспоминала единственный в моей жизни пионерский лагерь, из которого я, десятилетняя, бежала ночью домой — босая, поскольку в темноте не решилась искать под кроватью сандалии. (И больше уже никогда не стремилась присоединиться ни к какой праздной форме человеческого сообщества.)

Над большой затоптанной поляной стлался дым.

Легендарный, всегда пустой бассейн «Пантелеева» пригрел компанию детишек вполне половозрелого возраста… Они веселились… Декамерон, желторотый пацан, скромник Апулей и маменькин сынок Гай Валерий Катулл в подобном возрасте гуляли за ручку со своими римскими кормилицами… В центре круга отплясывала неплохо сложенная, но безобразно вихляющаяся полуголая девица, другая, тоже не слишком одетая, валялась на приволоченных сюда из номеров и уже грязных тюфяках… трое парней с воодушевлением бацали на гитаре, сопровождая однообразными аккордами убогий матерный текст…

Дно бассейна покато уходило вниз, и вот там, внизу, кто-то палил костер… Я подошла ближе и остановилась наверху, словно оглушенная: в рыжем мальчугане лет десяти, — он явно был гораздо младше собравшейся там компании, — я узнала своего соседа, неуловимого огненного ангела нашего подъезда.

Не веря глазам, я достала из кармана очки: приплясывая под гитарные аккорды, не обращая внимания на происходящее вокруг, он подкладывал в костер ветки, какую-то ветошь, чью-то майку, вороха газет… с такой любовью и тщанием, с которыми лишь созидают что-то… Лицо его сияло восторгом, бледные щеки разрумянились таким теплым, нежным и праздничным румянцем, какой бывает только от жара костра…

Я повернулась и через бурелом бросилась бежать к учебному корпусу… Там, на третьем этаже, я и нашла доктора Панчера, на психодраме…

— Послушайте, Миша… — задыхаясь, проговорила я… — во-первых, у вас там загорелся бассейн…

— Уже? Классно, да? — воскликнул тот, подмигивая своим бедовым инструкторам, приглашая повеселиться надо мной, — так давайте трубить в пионерские горны, бить в барабаны, вызывать друзей-пожарных…