Стоит ли говорить, что все мы частенько на цыпочках обходили этого неусыпного часового слева: уступчивый Джеки, с его золотым сердцем и легким нравом, писал на бланке израильской бухгалтерии вымаливаемую сумму, ставил закорючку и, с заветной бумажкой в зубах, мы мчались в кабинет к апостолу Петру Гурвицу, чтобы, позвякивая ключами, тот открыл врата бронированного рая и выдал каждому по грехам его…
Вся эта двойная жизнь была довольно хлопотной, но в то же время и давала нам известную свободу маневрирования. Я, например, всегда могла послать ходоков, явившихся с идеями, проектами или рукописями, длинной обходной дорогой, через бурелом, прямиком к часовому на штык… Ну что ж, друзья мои, говорила я, пишите заявку, мы передадим ее Розе Марселовне, и если она решит, что на это есть деньги в бюджете департамента, заключим договор, и со следующего месяца… Так я поступала с Эсфирь Диамант или Кларой Тихонькой… или какими-нибудь авторами трилогий на тему «Высокая еврейская судьбина»
И совсем другое дело, когда звонит вам Норочка Брук, с просьбой оплатить проезд по железной дороге прибывшим из Киева на научный Пленум профессорам Лифшицу и Штерну. Тогда я заходила к Джеки и, потрепавшись о том о сем, выходила с заветной бумажкой, после чего наш вечно пьяный патриарх, вздыхая, качая головой и приговаривая, что это в последний раз, рассказывая какой-нибудь скабрезный анекдот, гремя ключами, отворял врата рая и отсчитывал просимые сто тридцать восемь долларов… Изумленные же и растроганные профессора Лифшиц и Штерн, со своими стабильными зарплатами в гривнах, писали расписки в получении твердой валюты радостными твердыми почерками.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Бойкий женский голос:
— Миленькие, а вы и до Германии дорогу оплачиваете?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда впервые в ворохе электронной почты мне попалась депеша из департамента
В тот день никто не отозвался на мое гневное письмо, но на следующее же утро в свежей почте оказалось новое бесстрастное сообщение о некоем Петренко Сергее Пахомовиче, слесаре-ремонтнике, принадлежащем к колену Леви…
Я вздохнула и покорилась судьбе — очевидно, это была их рутинная рассылка, которую они отправляли главам всех департаментов…
Клавдий оказался прав: месяца не проходило, чтобы на наши головы не сваливалась очередная комиссия из Центра или стайка американских спонсоров — с проверкой нашей работы.
…Ритуал приема комиссии сложился в Синдикате не вчера: всю российскую коллегию — всех восьмерых синдиков — сгоняли в «перекличку», и Клава, стоя сбоку от огромной карты Российской Федерации и сопредельных государств, утыканной цветными кнопками в местах маломальского скопления евреев, гулял по ней рубиновым огоньком лазерного фонарика.
— Это Норильск! — провозглашал наш патрон. — Там проживает двадцать четыре еврея!.. А это Кушка… и наши тоже греют там задницы.
За спиной его стояли флаги Израиля и России, флаг Центрального Синдиката и простоватый наш — Синдиката Российского. Пунцовый огонек, как от тлеющей сигареты, скакал, описывая гигантские дуги, вычерчивая геометрические фигуры; пропадая, вновь вспыхивал где-то на Курильских островах. Все это напоминало известный сюжет не такого уж далекого советского прошлого. Про себя я называла этот номер «Песнь ГОЭЛРО».
Месяца через три после начала каденции все мы привыкли, как говорил Яша, к «хепенингу», и пока члены очередной комиссии вращали зрачками, пытаясь проследить вычерчиваемые Клавой траектории расселения евреев по просторам бывших советских республик, каждый из синдиков занимался своим делом. Яша рисовал комиксы, я тоже чиркала что-то на листке бумаги. Изя Коваль сидел по уши в своем, каждый раз новом, еще более усовершенствованном, мобильнике.