Синдром Гоголя

– Не понимаешь? Совсем? – Майка осклабилась, наморщив нос. – Я говорила, надо дружинников поставить? Но начальник меня не послушал. Мертвяк еще не пойман. Ася там одна-одинешенька осталась! Сидит в кресле-качалке на веранде, укрывшись пледом. И днем, и ночью сидит. А по ночам мороз! У нее шрамы от ожогов и на шее, и на запястьях. То ли не проходят, то ли новые. Сидит, как истукан, молчит, в одну точку смотрит.

Это было последней каплей. Грених резко встал, принявшись мерить нервными шагами полы. Бросался из угла в угол, хватаясь за предметы, – его все еще шатало.

– А что же начальник милиции? Ты ему пробирку передала?

– Передала. Он ее тотчас понес в больницу. Отдал седоволосому гражданину в пенсне, с лицом, как у покойника. Я самолично проследила, чтобы отдал.

– Ну одно хоть хорошо – доктор Зворыкин существует.

– Но, если мы узнаем, каким ядом травили тебя и того белого, что это даст? Как поможет убийцу найти?

Грених замер, в задумчивости глянув на дочку.

– Тогда… тогда нужно идти опять к архиерею и смотреть, чем его келья забита, подвергнуть осмотру аптечку Офелии и как следует обыскать комнату Зимина. Непременно у кого-то из этой троицы найдется и яд, которым отравили Кошелева, и кислота, которой Асе лицо сожгли.

Но прежде бедную Асю надо было спасать. Осталась она совершенно одна, без единого защитника.

Грених принялся переодеваться, потом увидел на прикроватном столике холодный бульон в миске, которую принес Вейс, выпил его залпом и решительно сказал:

– Собирай вещи! Мы едем в дом покойного председателя.

Глава 12. Гипнотерапевтический метод

Дом покойного председателя выглядел опустевшим. Ветра и дожди сорвали с крон яблонь и вишен листву. Плешивыми стали крылья пестрого дракона, распростертого на стенах и черепичной крыше. Лишь тонкие черные лозы уродливыми змеями ползли из кадок по каменным изъянам и кое-где еще сохранился листок-два пунцового цвета, дрожащих на ветру. Стекла веранды потускнели, их запылили ветра. Дорожку замело жухлой листвой. Широкие двери на веранду были сиротливо распахнуты, а ветер спокойно гонял по деревянным доскам полов мусор. После поминок никто не стал и стол убирать, натоптали, насорили.

Ася в одном своем старомодном платье, черном с плерезами на манжетах и воротничком под горло, бледная, исхудавшая, с сухими покрасневшими глазами, слепо уставившимися в пустоту, сидела у дверей в кресле-качалке. Ее руки покоились на подлокотниках – на костяшках пальцев зияли следы засохшей крови: не то сопротивлялась чудовищу, не то содрала вздувшуюся кожу с ожогов.

На секунду Грених подумал, что она умерла. Вот так, сидя, и отошла к небесам.

Он с силой оттолкнул калитку и бросился по дорожке к веранде. Черная неподвижная фигура Аси не шелохнулось. Она и головы не подняла, когда он шумно, как мальчишка, бежал по щебню дорожки. Оставалась сидеть каменным изваянием. Лишь шевелились тонкие прядки волос у лица.

– Ася, Ася, Асенька, – оставив чемодан на крыльце, Грених бросился рядом с креслом на колени и схватил ее за руки. Он трепал ее за рукава, хватал за плечи, а она и звука не издала. Неживая, отзывалась на порывы Грениха пробудить ее от сна-оцепенения, как тряпичная, мягкая кукла, как деревце, которое бесцеремонно трясут.

Ее шея, левая скула, висок и руки несли следы заживающих ожогов. Грених пытался выпытать, являлся ли к ней еще кто-нибудь. Ася молчала, профессор замолчал, опасаясь всколыхнуть в ней страшные воспоминания.

Но вскоре после длительных усилий растормошить девушку, после жарких просьб зрачки ее медленно перенесли фокус с пустоты к лицу Грениха.

В ее холодных, постаревших глазах застыл упрек. Прежде профессор-то не был так трогательно взволнован, ходил холодный, презрительный, недотрога. А ныне в его лице застыло такое трогательное моление. Долго она смотрела в глаза его. И под этим ледяным взглядом Грених сконфузился, замолчал, сгорая от стыда и презрения к себе. Не было его столько дней. И вот – объявился. Погонит вон – и будет тысячу раз права.

Лицо Аси исказила мученическая гримаса, Грених вздрогнул, ожидая пощечины, но она бросилась к нему на шею и в голос разрыдалась. С чувством величайшего облегчения и даже не подумав о приличиях, он осторожно обнял ее, как собственную дочь, – будто хрустальное изваяние. Какие-то несвязные слова утешения слетали с языка, пальцы сами гладили разметавшиеся волосы, а Ася все продолжала всхлипывать. Вдруг он отнял ее голову от своего плеча и воскликнул:

– Вы плачете в голос! К вам вернулась способность говорить?

Тут подошла Майка и мрачно сунула в руки девушке знакомую записную книжку в зеленой обложке с полустертым росчерком «Для памяти», порядком истрепанную и исписанную, в пальцы вложила неаккуратно, детской рукой поточенный карандашик. Видно, прежде девочка беседы с Асей вела лишь эпистолярным манером.

– Ни черта она не заговорила. Рыдать – сколько хочешь, а слов – ни одного. Пыталась, правда, что-то сказать, но, кажется, выходило на коровьем, одно м-мы-ы-ы да мы-мы.