Синдром Петрушки

«Ух ты, смотри, кто здесь! – восклицает он, испуганно улыбаясь: – Кошка…» – И в самом деле из-под кровати доносится зазывное мяуканье.

«Врешь!» – отзывается она, щуря глаза и вглядываясь в его плотно сжатый рот, но почему-то входя и запирая дверь. Нет уж, пусть не надеется, она и близко не подойдет к нему! Со всеми его мерзкими трюками она давно знакома… и если он сейчас же не!.. если сейчас же!.. сию же минуту… если он, дурак, шут и мерзавец, немедленно не отпустит ее руку и не перестанет – ай! – лизать ее ногу, как какой-то собачий идиот!!!

…И через полчаса от благонадежности их высоконравственной постели не остается и следа. Подушки валяются на полу, а махровый гостиничный тапок почему-то оказывается у Пети на груди…

Остаться бы так лежать навсегда – с этим тапком; с этим чудным восхитительным тапком, которым она лупцевала его, заставляя подняться и выйти куда-то, хотя б на часок, на минуту, – скотина клоун урод зачем надо было ехать сюда чтобы трахаться весь день в этой комнате хотя бы табличку на дверь повесь!!!

Да, чтобы.

Весь день.

В этой комнате.

Уже повесил.

Мое счастье…

…Длинный прилавок с навесом, за которым выстроились чугунные бабки с эмалированными ведрами, мисками и бидонами (квашеная капустка, «иички», картошка, чехонька и прочая снедь), – вот и весь придорожный рынок в Царевщине.

Сильва оставил их в машине и вернулся минут через пять с пакетом крупной и прозрачной, как янтарь, вяленой чехоньки.

– Глянь, какая жирная, – сказал он, подсовывая бумажный пакет Пете под нос, – аромат какой! У нее такие косточки мелкие, слышь, можно жевать-не-выплевывать.

Остальная часть пути была посвящена истории появления данной, вообще-то морской рыбки в Волге: перегородили реку, понимаешь, настроили разных ГЭС… экология – к черту, конечно, зато – мировая закусь.

То, что рыбка эта – мировая закусь, видать было по тому, как обочины дороги в радиусе нескольких километров от Царевщины были усеяны рыбьими скелетиками: голова-хребет-хвост.

Видимо, местные власти любили играть в «города»: Ташкентская, Киевская, Пензенская, Владимирская… А вот еще, Стара-Загора, в честь болгарского города-побратима – наследие советского интернационализма. Во времена оны болгары сажали здесь множество розовых кустов. Какой запах стоял летними вечерами…

Наконец показались своды павильона Троицкого рынка – значит, почти приехали.

Тетка жила на Ленинградской, одной из центральных улиц старой Самары; ее домик был как раз в том квартале, что отделял собой местную пешеходную зону от Запанской.

Вися говорила, что когда-то Ленинградская называлась Панск'oй – на ней купцы селились, в лавках торговали панским товаром: текстилем. А уже за Панской обитала в немыслимых трущобах не самая порядочная часть обчества. Прогуливать там девушек в темноте и вообще – совать туда нос, особенно за железнодорожные пути, – не рекомендовалось никому. Но сама тетка Запанских трущоб не боялась: она много лет преподавала в школе домоводство, а кое-кто из ее учениц в ухажерах держал запанских громил.

«Волга» остановилась у арки старого многоквартирного дома.

– Ключ возьми, – сказал Сильва, доставая из кармана пальто связку и протягивая Пете. – Вот этот, с зазубринами. Старый какой, видал? Не спутаешь. А я в гараж и мигом назад. Лиза, ставь уже чайник на плиту, горячего охота. Помните хоть, куда идти?

– Не хлопочи, – отозвался Петя, забирая связку.

Широкая и низкая арка вела в небольшой, засыпанный снегом уютный двор, дальней границей которого был палисадник теткиного дома. Голые прутья сиреневых кустов, два вишневых деревца в снегу – весной и летом тут бывало красиво.

Вдвоем с Лизой они были здесь раза два, после того, как внезапно возникла много лет назад пропавшая Вися: знакомиться приезжали, пытались сроднить оборванную семейную ниточку – не удалось. Лизина тетка была тогда уже пожилой, но моложавой, ярко-огненной женщиной, и он про себя удивлялся семейному их с Лизой сходству во внешности и такому несходству во всем остальном. Давно это было, лет двенадцать назад.

А потом еще дважды Петя оказывался в Самаре на гастролях и тоже Висю навещал, вновь ощущая с ее стороны приветливую натянутость, говорливое стремление поведать обо всех соседях, знакомых, ученицах – обо всем, кроме главного: где ты была, Вися, пока сиротка-племянница вырастала?

Вообще ему нравилась Самара. В отличие от линейного, очень мужского и жесткого Питера, в котором ему довелось прожить несколько лет, купеческая Самара казалась мягкой и извилисто-женственной: тянулась, как кошка, вдоль реки, привалясь к ее боку.