Синдром пьяного сердца

Между тем приближался Новый год, и началась предпраздничная лихорадка: доставание елок, которые напоминали палки, мандарины, подарки... Какой-то старик в гостиной барабанил на расстроенном пианино, а заезжий командировочный, в домашних тапочках и спортивном костю-ме, танцевал с полногрудой буфетчицей. Для меня при входе у дежурной лежала записка: "Позво-ните, заходите, хочу познакомиться, Валентин Гринер". И далее адрес и телефон.

- Гринер? Это кто?

Оказалось, здесь нет никого, кто не знал бы Гринера.

- Ну как же! Гринер - это...

И далее как по писаному: Гринер старожил. Работает в управлении "Воркутауголь", пишет доклады и стихи. Поэт. Душа общества. Свой парень, его дом, как клуб... Там, в общем, все бывают. А на Новый год тем более... Шел третий день нового года. Точнее, третья полярная ночь.

В полдень чуть проклевывался сумрачный свет, а через полтора часа город погружался во тьму. Лишь белая метелица вокруг редких фонарей, как рой бабочек, и тускло освещенная цент-ральная площадь с единственным в городе светофором.

Дома на этой площади - оштукатуренные, деревянные, но с колоннами, как в Ленинграде, выкрашены сплошь в желтый цвет. В центре памятник Кирову.

Рассказывают, что в не столь отдаленные времена на этом же месте высился Сталин, огром-ный, метров десять высоты, с рукой, протянутой к тундре. Указывал своему народу, куда идти. Здешние зеки этот маршрут освоили: в тундре остались их безымянные могилы.

В день смерти Сталина пятого марта пятьдесят третьего года жители города, проснувшись, обнаружили, что голова у бронзового идола отрезана автогеном и приварена к руке.

Все произошло ночью, в центре города, где милиция и всяческая охрана... Возвращение же головы на место, как утверждают старожилы, заняло около недели, с применением кранов и прочей специальной техники.

Ну а Киров на этом месте возник потом.

Было темно, черно. По прямым и белым, словно больничные коридоры, улицам гуляла метелица, резала ножовкой по глазам. Люди шли спиной к ветру. Я отыскал стандартную пятиэтажку, поднялся по лестнице, дверь в квартире приоткрыта. Постучал для порядка, зашел. Здесь бушевал праздник. Но меня заметили, тут же встал и подошел человек в белой сорочке, темноволосый, курчавый, немного носастый, но такой домашний, обходительный, что я сразу сообразил - Гринер.

Поговорить нам в тот вечер не удалось по причине того же праздника. О хозяйке не говорю: Эмма, полноватая, чернобровая, с грустными еврейскими глазами, всех успевала одарить улыбкой и закуской, но она валилась с ног и была вне общения.

В какой-то день, вернувшись из тундры (где мы застряли на вездеходе километрах в ста от города, при морозце в сорок градусов, и чуть не отдали Богу души, да спас механик, тоже умелец, сумевший из ботинок извлечь нужный гвоздик и этим гвоздиком заменить в карбюраторе сломан-ную деталь...), я нашел записку от Гринера, где он опять же просил заходить.

Шла десятая полярная ночь, и белые сполохи полярного сияния полосовали небо. А в квартире у Гринера будто и не кончался праздник (Рождество? Сочельник? Крещение?), и я опять был принят и обласкан. И конечно, накормлен... И опять, как в прошлый раз, мы не смогли в пылу разгула пообщаться друг с другом.

Ну а в третий раз, уже без всякого праздника, я зашел и увидел Гринера в другом обличье: был он бритый, свеженький, в белой рубашке, будто никакого многодневного загула и не было.

- Ну, какая там погода? - спросил, будто только меня и ждал.

Говор у него южный, с мягким украинским гхаханьем.

- Метель стихла...

- Да. Сегодня потеплело, - подтвердил он. - Всего-то двадцать семь. - И при этом внимательно меня осмотрел.

Перед отъездом на Север в редакции "Литературной газеты" мне предложили амуницию: полушубок, унты, меховую шапку. Приехав, убедился: воркутяне так одеваются, когда выезжают по делам в тундру. Здесь же, в городе, стараются выглядеть по-городскому и, чуть потеплеет, с сорока, скажем, до двадцати пяти, скидывают тяжелые меховушки и обряжаются в модные пальто.

- Вас тут отыскать не трудно, - сказал, усмехнувшись, Гринер. - Так и говорят: увидите посреди города полярника, это вы и есть!

Мы идем прогуляться, и сам он облачается в осеннее клетчатое пальто, в желтые ботиночки, ворот распахнут настежь.

- К оленю-то вас не водили? - спрашивает на ходу.

- Нет.

- Значит, поведут.

Пояснил, что обычно гости просят показать им живого оленя, и комбинатское руководство содержит для этой цели оленя Мишку.

Звонят в хозяйство: тут, мол, заезжие корреспонденты, готовьте для показа Мишку!

С Гринером ходить по городу как по большой деревне. Все его знают, здороваются, у каждо-го к нему разговор.

Зашли и на работу в управление комбината на центральной площади. Личный кабинет Гри-нера зарос пылью, на столе бумаги, старые газеты, пустые бутылки... На одной папке начертано: "А-ла-ла. Том 2".

- Что такое "А-ла-ла"?

Гринер отмахнулся:

- "А-ла-ла" значит "А-ла-ла"! - и добавил, усмехаясь: - Ну, доклады, речи, выступле-ния...

- Можно посмотреть?