Синдром пьяного сердца

- Да жив, жив, - отвечал мне все знающий Валентин. - Живет на даче в Краскове, под Москвой... Разводит цветы... Обожает отставник красоту. А вот георгины, как он утверждает, чтобы лучше цвели, надо поливать кровью... Что Климочкин и делает, покупая на малаховском рынке и взрезая живых кур... Но георгины у него и в самом деле какие-то гиганты: выше роста человека... И необыкновенно красивы...

"Может, и правда, - подумалось со страхом, - что вся эта красота взрастает на живой крови?"

Я нацедил в жестяночку и выпил... за цветы. Нет, не за георгины, а за те цветы, что приносит к могиле возлюбленного женщина.

Раздался шорох. Я прислушался, решил, что опять явился жирный кот. Но это была мышь. Она пробежала на уровне моего лица. И остановилась, потирая лапкой о лапку. Меня тут словно и не было.

Я сказал ей:

- Мышь, а мышь, тут кот тебя ищет!

Мышь перестала чиститься и уставила на меня бусинки глаз. Но быстро сообразила, что я существо беспомощное и голос - это все, что может от меня исходить.

- Ишь, какая сообразительная, - произнес я не без упрека. И почему-то добавил: - Ну чего уставилась: живу я тут, живу...

Был такой анекдот про человека, стоявшего в болоте...

Мышь убежала от моего голоса, а я остался стоять, поставив бутылку у ног, там было мень-ше половины. Разглядывая содержимое бутылки, я задумался, а правда ли, что живу тут... В скле-пе, расположенном ниже уровня земли? И не есть ли мой мир миром теней? А мои застольники лишь отблеск, отзвук прожитого...

Был на нашем курсе поэт и выпивоха Толька Леднев. Во время пьянок любил тушить окурки о клавиши пишущей машинки, так что букв не стало видно. Печатал он вслепую, и стихи у него выходили странные... Без многих букв, и оттого казались даже лучше.

Так вот лежит он на общежитейской коечке прямо в ботинках - такая у него вторая счастливая привычка - и рассказывает анекдот про себя... Мол, умирал Толька Леднев... - Это глаголит со своей койки Толька Леднев. И продолжает: - Вокруг него собрались родственники, друзья. Утешают: ладно, Толька, не горюй, все там будем! - Поднял Толька голову и спрашивает с надеждой: "А Кузнецов там будет?" "Будет", - отвечают. "И Гладилин будет?" "А как же!" - "И Приставкин?" - "И он тоже!" - "Значит, снова... пьянка!"

В застолье смех перекатывается волной и стихает вдали. А стол разросся так, что другого конца не видно. Как в праздники в доме лепят: один стол, другой, к нему кухонный, и журналь-ный, и даже тумбочку... Чтобы всем хватило места...

Так и живем от стола к столу, и если заглянуть в семейный альбом, сплошь застолья, будто и не было серых будней... Словом, этапы большого пути...

ЭТАПЫ БОЛЬШОГО ПУТИ

(Песня о главном)

Теперь я могу еще увереннее утверждать, что пьют везде. Даже в лифтах. И конечно, при всех режимах. Мы и царей-то своих тоже, что и генеральных секретарей, запоминали зачастую не по их деяниям, а по водке, которой они нас кормили.

О "Петровской" не говорю, умел поддавать царь Петр Алексеевич и подпаивать любил... Небось какому-нибудь Меншикову за пазуху лил, если тот противился... И плохо кончил.

Такая же привычка была у лучшего друга всех алкоголиков Джугашвили... Иосиф Виссари-онович любил застолья и любил накачивать собратьев по партии, хотя сам пил умеренно. Но особенно подозрительно относился к тем, кто отказывался при нем пить. Верный продолжатель Ленина, который пытался при жизни вводить сухой закон, Сталин не пошел по его пути и усидел на троне.

Сейчас кажется странным, что эпоха не увековечила имя вождя всех народов на бутылке. Была ведь сталинская конституция, сталинская авиация, сталинский ударный труд... А одна из вершин - пик Сталина... Хотя, если посудить, именно при нем наступила та самая эпоха всеоб-щего и повального пьянства, какого не бывало прежде на Руси.

Да он и сам понимал: пьющий народ безопасней непьющего.

Впрочем, в Отечественную была узаконена фронтовая норма: сто граммов, именовалась наркомовской. А наркомом-то все он - товарищ Сталин. Многие тогда фронтовики, особенно перед боем, когда выдавали "для храбрости" и поболее, так втянулись, что после уже не могли остановиться.

А я запомнил те сороковые годы, когда кучковались они в трофейных суконных шинельках у пивных ларьков: вспоминали погибших дружков и свою молодость, хоть были еще молоды... И пили, пили... "Остограммясь", спускали за желанный стакан трофейные часы, снятые с какого-нибудь фрица. Пропивали все, кроме орденов. Это святое. За это даже денежку давали.

А началось небрежение наград не снизу, а сверху, когда перестали за них платить и тем как бы обесценили великий подвиг. Именно тогда инвалидов-попрошаек, чтобы очистить Подмоско-вье, сбрасывали на ходу с электричек и извели.