Синдром счастливой куклы

Слегка приподнимаюсь на цыпочки и касаюсь губами его губ — вкладываю в это проявление чувств всю свою нежность, признательность и заботу. А еще — страхи, боль, одиночество и зависимость.

Я не смогла спасти человека, которого любила больше жизни, теперь же я люблю его…

Он замирает, ослабляет хватку и прикрывает ладонью дернувшийся рот. Прячет руки в карманы, отходит на шаг и смотрит вниз — на блестящую от стекол землю.

— Это просто благодарность… За то, что выручил. За то, что рядом… — Язык заплетается, но я не собираюсь отступать. — Ярик, я тут узнала кое-что… Я не выдам тебя — хочу просто услышать. Обещай, что все о себе расскажешь?

Он поправляет капюшон и прислоняется спиной к кирпичной кладке.

— Хорошо…

— Ты же в розыске? — Я подхожу вплотную и заглядываю ему в глаза, не давая возможности отвернуться, и он, горько усмехнувшись, признается:

— Никакого криминала. В шестнадцать я свалил из дома. Я просто не хотел больше жить. Так.

20

— Как так, Ярик? — Меня мутит от испуга, вызванного его словами, но он меняет тему:

— Нога очень болит? Идти сможешь? Надо бы показаться врачу…

— Фигня, оступилась… — Я ковыляю к трубе и взбираюсь на нее, Ярик проделывает то же самое и садится рядом. — Не увиливай от ответа!

Он внимательно рассматривает свежую ссадину на костяшках пальцев и глубоко вдыхает:

— В общем, я уже говорил — у меня религиозная семья. Даже не так. Мы жили в общине, по сути, тоталитарной секте, куда отчим втянул мою маму. Он перевез нас в станицу, где у него имелся дом, и с шести лет воспитывал меня «как предписано библией».

Проблема лишь в том, что в общине было свое прочтение Священного писания, очень далекое от канонического. А отчим был конченым ублюдком, садистом и психопатом, помешанным на оружии, — отвечал в общине за устрашение и дисциплину. Он тоже находил в библии только то, что оправдывало его больные увлечения, и в упор не замечал всего, что им противоречило.

«Дети, повинуйтесь своим родителям… ибо сего требует справедливость…» — он дрессировал меня на полное подчинение. — «…Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына, а кто любит, тот с детства наказывает его», «Ибо Бог заповедал: почитай отца и мать», и: «злословящий отца или мать смертью да умрет». Продолжать?

Он бил, издевался, подавлял любое сопротивление. Но я ненавидел его и все делал наперекор, даже если каждый раз после этого приходилось до утра стоять коленями на горохе, жрать прямо с пола или получать медной пряжкой по спине.

Я учился в общине — из столицы то и дело приезжали обработанные «братьями» и «сестрами» художники, музыканты, писатели и даже преподаватели вузов и оставались на «служение». В основном занимался тем, что штудировал библию — наизусть заучивал отрывки, необходимым навыком также считалось ее «правильное» толкование. Азы рисования и музыкальную грамоту я тоже освоил в школе при Церкви, но все умения должны были направляться только на восхваление их бога и старейшины, и на вовлечение в ряды новых адептов.

В теплое время года мы, как проклятые, работали в поле и вырученные за урожай деньги несли в общину. Туда же уходила моя пенсия по потере кормильца и другие бабки, которые от государства получала мать. Утаить что-то считалось страшным грехом, и отчим был начеку.

Издевательства папаши — это отдельная песня… Он практиковал телесные наказания — вымоченные в солевом растворе или уксусе розги и увесистый солдатский ремень.

Без его ведома не могла пролететь и муха, запрещено было даже «громко думать».

Естественно, у меня не было ни нормальных шмоток, ни телефона, ни компа, ни книг.

Отчим любил повторять, что все мирское — зло. Что я, никчемный бесполый урод, не заслуживаю даже имени. Что никогда ничего не добьюсь, если отступлю от их веры и вырвусь. Что принесу ближним лишь несчастья… Что мир поимеет меня, и я, поджав хвост, вернусь обратно, потому что больше некуда будет идти.

В детстве я велся на все, что он говорил — воля была полностью парализована. Я боялся, дико боялся, что он придет и за любую надуманную провинность наорет и швырнет меня в стену. Накрывали беспричинные ночные страхи, я начал дергаться. Даже когда отчим сваливал на выездные проповеди, я чувствовал в комнате его присутствие, не мог спать, трясся и обливался холодным потом.

Ехала крыша. Это был полный…

По двору медленно проползает такси, свет фар на миг выключает зрение, и я сбрасываю оцепенение — беру Ярика за руку и крепко сжимаю. Я не могу подобрать название творящемуся в душе сумбуру из ужаса, омерзения, беспомощности, страха, ненависти, злости… и сострадания. Он водит теплым пальцем по моей коже и спокойно продолжает: