Синее море

С е р е ж а. Но ведь мы живем в ожидании. Ты это понимаешь, как никто. Мы живем в эсхатологическую эпоху — то есть в кануны конца! Твои стихи о Прекрасной даме — разве не об этом? Об ожидании прихода Ее! Она — предвестие и знак нового мира. Здесь не может быть не только ничего будничного, но и ничего конкретного. В Москве вокруг твоих стихов тотчас образовался кружок. Мы назвали себя «аргонавтами». А Боря Бугаев, тот самый, ты о нем наслышан, мы нарекли его Андреем Белым… он буквально потрясен твоими стихами. Он потрясен, что в Петербурге возник у него брат. Он так и сказал — брат. Он чувствует каждую твою строчку, как свою собственную…

Б л о к (радостно). А знаешь, я написал ему!

С е р е ж а. Знаю. И в тот же час, и в тот же день он писал тебе, и ваши письма встретились в Бологом. Встретились, сплелись. Поразительно! А могло ли быть иначе? Послушай! Я только сейчас понял! Меня осенило! Ну конечно же произошло неизбежное, предрешенное! Это — Она. Невозможно назвать ее простым человеческим именем — Люба. Ты понимаешь? Она не разбужена к жизни, и ее не надо будить. Это твой подвиг во имя наших чаяний. Боря так и сказал. И она для всех нас, и для тебя, будет вечная сестра и предвестие… Не пойму твоего настроения. Ты заезжал в Шахматово?

Б л о к. Да. К маме.

С е р е ж а. И бродил вокруг Боблова?

Б л о к. Нет. Я так обалдел от всего, что кружило мне голову, что боялся выйти на дорогу, на которой мы так часто встречались с ней.

С е р е ж а (восторженно). Тебе казалось, что за зубчатой полоской леса непременно появится она, хотя ее там сейчас нет. Третье виденье!

Б л о к. Нет. (Засмеялся.) Это у Владимира Соловьева было три видения. А я копался в саду. И между прочим, вдруг понял простую вещь: писать ли стихи, сажать ли деревья — одна и та же работа.

С е р е ж а. Ах, чудак! Ох, чудак! Впрочем, я так и вижу тебя в деревне — в сапогах, в белой косоворотке, вышитой лебедями.

Б л о к. Разве плохо?

С е р е ж а. Но ведь и это символ! Так и вижу мимолетные встречи Данте с Беатриче! Ее скользнувший взгляд, через миг обретающий значение вечности! А ты говоришь об этом так же просто, как говоришь, что сажал деревья.

Б л о к (удивлен). Просто?

С е р е ж а. Для нас, для посвященных, — потрясающе просто.

Б л о к. А я вот никак не могу прийти в себя.

С е р е ж а. Ну, еще бы! Ведь только по контрасту с реальностью могла появиться Она. Потоки света заливают небо! Какая тут свадьба, не свадьба это, а мистерия! Пробьет вещий час, и мы подкатим к Шахматову на тройке с бубенцами и повезем тебя в старую церковь. Ну, скажем, в Тараканово. Там церковка, помнишь, екатерининских времен. А оттуда — в Боблово, где за зубчатой полоской леса Ее дом… Гряде жених!..

Б л о к. Да будет тебе…

С е р е ж а (обнимает его). Э, нет, нет!

Над тобою тихо веют
Два небесные крыла.
Слышишь: в страхе цепенеют
Легионы духов зла…

Я буду у тебя шафером! Жаль, что Боря не сможет быть. Боря Бугаев — телесно, Андрей Белый — духовно. Впрочем, нет, духовно он будет с нами. И ты встретишься с ним, когда уже будешь вместе с Любой. Приедешь в Москву, и все московские «аргонавты» сомкнутся вокруг тебя…

Уходят.

Появляется  А н д р е й  Б е л ы й. Стихи он читает танцуя. Он эксцентричен, но изображать его надо очень осторожно, потому что это не кривлянье, не клоунство — он искренен в своем сомнамбулическом вдохновении. По слову Марины Цветаевой, он «странный, изящный, изысканный, птичий…».

Б е л ы й.

О, поэт, — говори
О неслышном полете столетий:
Голубые восторги твои
Ловят дети…

Говори: о безумьи миров,
Завертевшихся в танцах,
О смеющейся грусти веков,
О пьянящих багрянцах…

Внизу проходят  Б л о к  и Л ю б а.

Белый замирает. Он их не видит, никто не зовет его и никто к нему не стучит, но он напряжен…

Б е л ы й. Да!.. Войдите!..

Ждет. Ждет, ждет! И вот наконец входит  Б л о к, строгий, прямой, даже чопорный. С ним — Л ю б а. Идут торжественно.

(В изумлении.) Это — вы?

Б л о к (несколько сконфуженно). Я.

Люба смеется, Белый смотрит на Блока.