Синее на желтом

— А так. Живет. Жизнь на жизнь тратит. Я у него недавно в Батайске гостил — он меня давно звал в гости, и тут я наконец собрался. Приехал я поздно вечером, и вся мощенковская семья в сборе была, а она у него немалая: теща, жена и четверо сыновей — хорошие такие хлопцы, уважительные, мне сразу понравились. Посидели мы часок за общим столом, поужинали, выпили немного, а потом, когда все пошли спать, распечатали мы с Мощенко еще пол-литра пятизвездного и поговорили по душам. Я ему напрямик: «Не достиг ты, Мощенко, того, чего должен был достичь». А он мне упрямо: «Достиг. Вот дом у меня — он хоть дедовский, старый уже, но крепкий — сто лет еще простоит… И семья у меня, сами видите, крепкая, дружная, даже теща и то не как у других — смирная, уживчивая у меня теща, и дети умные, добрые, красивые, и жена еще молодая и собой хороша». Ну что ему скажешь на это? Сказал я ему, что семья у него замечательная, всем бы фронтовикам такие семьи, но что это еще не все. А он свое: «Не знаю, как для других, а для меня семья все, для нее живу и работаю. А если насчет моей работы что хотите сказать — так это напрасно. Работа у меня, что надо. Мне нравится». «Этому и удивляюсь, — сказал я ему прямо. — Не должна она тебе нравиться. Другим да — а тебе нет. Ну разве это для тебя — подавать пассажирам чай и стелить им постели. Проводник с твоими способностями это, если хочешь знать, растратчик». Вот тут Мощенко и сказал мне такое, чего в трезвом виде ни за что не сказал бы. Трезвый он никогда не забывал, что я для него командир, бывший, правда, но все же. А выпивший человек и не такое забывает. Вот он и рубанул сплеча: «Это вы, говорит, растратчик, а не я. Про мои особые способности еще бабушка надвое гадала — никто не проверял, есть ли они вообще, а вот ваши — налицо. Вы свои способности на фронте показали. А куда вы их дели, спрашивается? Куда? Почему вы не учились, товарищ подполковник, почему маршалом не стали?» Я, конечно, имел полное право обидеться, но не обиделся — от близкого человека и не такое иной раз стерпишь. Я только попытался разъяснить своему захмелевшему сынку, что насчет меня он заблуждается, что есть меж нами огромная разница. «Ты, говорю, семилетку свою спокойненько кончил, а я…» И тут я рассказал ему про свое батрацкое детство, и как по крохам, на всяких краткосрочных курсах, грамотность себе собирал, и все ж таки собрал кое-что, все ж таки кое-чего достиг. Говорю я ему это, а он захмелевшей башкой качает. Не согласен. «А почему после войны не стали учиться, товарищ подполковник, почему?» И это я ему разъяснил: «Была у меня задумка учиться, товарищ Мощенко. Думал, переведусь в большой город, а там всякие курсы и вечерние школы, получу там среднее — и в академию. Да не вышло. Солдат, дорогой сынок, служит не там, где нравится и удобнее, а там, где приказано. А я после войны, сам знаешь, где служил. Я, брат, в таких местах служил, где не то что чернила, а кровь в живом человеке замерзала. Там не об учебе была главная забота, там поважнее кое-что было». Так мы с ним потолковали, прикончили бутылку и легли спать. А утречком…

Тут Угаров пустился в подробнейшее, частично одобрительное и частично неодобрительное описание того утра в Батайске: была нарисована картина чаепития в мощенковском саду, под мощенковской вишней, затем поездки на мощенковском мотоцикле с коляской на ростовский базар за провизией для любящей поесть мощенковской семьи и для праздничного обеда в честь почетного мощенковского гостя.

Ах, Мощенко, Мощенко, поверь, мне приятно было услышать, что ты ладно, в свое удовольствие живешь. И желаю тебе никогда не знать горя, товарищ Мощенко. Можешь мне поверить — я тебе только добра желаю. И прости меня за невнимание к подробностям твоей нынешней жизни — я как-то не смог в них вникнуть, с какой-то минуты я просто перестал слышать, о чем говорит Угаров. Он говорит, говорит, а я уже не понимаю, о чем это он, потому что в этот момент пытаюсь совершить невозможное — пытаюсь представить себе Юру Топоркова в нынешнем возрасте его однолетки Сергея Мощенко. В мощенковском нынешнем возрасте и в мощенковском нынешнем положении: мужем, отцом детей, работником… Хочу представить себе Юру в кругу семьи, в собственном домике — у его родных, тоже, кажется, был собственный домик, ну да, был — и никак не могу себе представить. Умом понимаю: из таких, как Юра, вырастают прекрасные мужья-однолюбы, заботливые отцы и замечательные работники. Вырастают? Ну да, вырастают. Да ведь Юра не вырос. Не дали ему вырасти. Срубили. Вот потому и не могу себе представить, каким Юра мог стать и каким он был бы сейчас, в нынешнем возрасте Мощенко. Предположить могу, а представить — нет. И так мне стало горько от этого, что я чуть было не сказал Угарову: «Это замечательно, что вы не забываете о Мощенко, честь и хвала вам за это… Ну, а Юра… Давайте, наконец, поговорим о Юре. О Юре Топоркове».