Синее на желтом

Из всех ее любовных прикосновений это было, пожалуй, самое любовное, потому что это была такая рука! Такая нежная и страстная рука! Потрясающе красивая рука! «Прекрасная», — подумал Демин и озадаченно приподнял брови: все это были лишь слова с восклицательными знаками, и не более, видение той прекрасной руки не возникло, хотя Демин точно знал, что она была прекрасна.

Демин сделал усилие, чтобы вспомнить ту руку — а зачем? Этого он и сам не знал, — но так и не вспомнил, а только умножил количество никчемных слов и восклицательных знаков к ним. Но зато, не потребовав никакого напряжения памяти, тут же возникло другое видение — руки, на которые он уже давно не может смотреть без раздражения, вооруженные стальными вязальными спицами, теперешние руки теперешней Антонины Петровны: сморщенные, жилистые, шершавые, со вздутыми темно-лиловыми венами, с какими-то непомерно большими тусклыми веснушками. Стоп, стоп, довольно! Опять какая-то чертова чепушина: старушечьи руки, Тошкины руки… Ну зачем тебе это, Демин? Ну в самом деле: зачем мне это? Для чего, скажите, растравлять себя? Разве я виноват, что эта женщина постарела? Закон природы — все стареют. И я старею, что поделаешь, вот уже и память не сработала — забыл, начисто забыл, какими они были, те Тошкины руки… Хоть убей, не могу их себе представить. Не могу, и все.

Но нечего превращать порок памяти в порок совести. Нечего.

И воспоминаниям нечего предаваться — не время.

Разве тебе не ясно, Демин, что отныне… Ясно? Ну то-то же!

Обстоятельства, раз они уже так сложились, требуют от тебя… Ну насчет обстоятельств тоже все ясно — не тяни с решением, Демин, не выворачивайся, не извивайся — старухи должны уйти на пенсию, иначе ты не сдвинешь театр с места. И они пойдут на пенсию. Вязать они могут дома. Дома даже спокойнее — никто мешать не будет: ни докучливые режиссеры, ни партнеры, ни публика. Вяжи себе… Впрочем, это их личное дело. А я буду делать свое. И без всяких колебаний. Баста — я и так всю жизнь проколебался. А сейчас не дрогну. Не отступлю. Как задумал, так и сделаю. И раз я уже решил тронуть мирных старух, то агрессивного «мыловара» тем более не пожалею. Да и за что его жалеть, нахала. Вообще-то, конечно, его жалко — в сущности, он глубоко несчастен, этот настырный тип. До театра, насколько Демину известно, Игорь Богданович Лойко, инженер-химик по специальности, работал на каком-то парфюмерном предприятии и действительно варил там мыло, за что актеры и прозвали его «мыловаром». Но инженер Лойко не считал мыловарение своим призванием. Своим истинным призванием он считал актерское искусство и сожалел лишь о том, что несколько запоздал с таким открытием и потому не получил соответствующего образования. «Зато у меня кое-что другое имеется», — говорил он многозначительно, намекая, впрочем, не на какие-то там связи или чье-либо высокое покровительство, а на нечто присущее ему от рождения.

В театр Лойко пришел с шестилетним стажем активного драмкружковца, с грамотами и дипломами, полученными на различных смотрах и олимпиадах, с альбомчиком газетных статей и заметок, в которых «положительно» упоминалось его имя — самодеятельных артистов почему-то принято хвалить с перебором — и было в том альбомчике несколько статей, в которых Лойко был признан способным, одаренным, самобытным и т. п., а в одной крохотной заметке информационного характера, даже талантливым: «…талантливо сыграл роль деда Касьяна инженер-химик И. Б. Лойко» — было напечатано черным по белому, но на профессиональной сцене, не сразу, правда (долгое время действовала еще добродушно-снисходительная шкала оценок: «Учтите — у него нет настоящей школы; учтите — человек из самодеятельности пришел» и так далее), обнаружилось, что этого самого таланта у И. Б. Лойко никогда не было. Попробовали сказать об этом, ну, если не прямо, то достаточно ясно самому Лойко, попробовали вернуть человека, пока не поздно, к естественной его жизни, но Лойко решительно запротестовал: «Зажимаете, — сказал он директору. — Не выйдет. Не дамся».

Просто непонятно, почему Лапшин его столько терпел. Боялся? Ну нет, Лапшина трудно было запугать. Жалел? Несомненно, жалел, без жалости Лапшин не Лапшин, но и то несомненно, что Главный рад был бы избавиться от Лойко — очень уж «мыловар» допекал его. Да вот не избавился, не смог, значит, Главный справиться с горлопаном. А я справлюсь, я его в два счета вытурю из театра. И пусть тогда «мыловар» жалуется куда угодно, пусть в суд подает! Чего мне бояться — я же не из личной прихоти это делаю, а для театра стараюсь, и если уж на то пошло, и для самого Лойко. А что? Это абсолютно верно — и для самого Лойко. Потом инженер Лойко еще будет благодарить меня за спасение от окончательной гибели. Поймет же он когда-нибудь, что жизнь под лозунгом «зажимают» ужасна.