Синее на желтом

Разве ты не мечтал когда-то, лет двадцать, двадцать пять тому назад, чтобы театр, в котором ты работаешь, назывался деминским театром и чтобы в этом, безраздельно твоем театре ты был бы действительно Главным. Не только по должности Главным, а потому, что это твой, деминский, театр осуществляет не чьи-либо, а твои, Демина, творческие замыслы.

Было это? Да, было. Но постепенно, с годами ты убеждался, что это лишь неосуществимая мечта, приятная и утешительная игра полудетского воображения. А мужчине такие юношеские игры ни к чему, есть у мужчины занятия и посерьезнее. И постепенно — все это происходит постепенно — ты окончательно примирился с мыслью, что уже никогда не будет в мире деминского театра. Не будет, и все! И тем не менее ты страшно огорчился, когда Лапшина — это было четырнадцать, ровно четырнадцать лет назад — назначили Главным режиссером.

Вроде это и не имело отношения к той юношеской мечте о своем театре, какой там свой театр у Лапшина! И все же было очень обидно. Ты даже зубами скрежетал от обиды — помнишь? Было горько, противно и как-то стыдно, и было непонятно, почему именно Лапшина назначили Главным. Ну, почему его? Был бы он талантливей, умней, искуснее Демина — тогда пожалуйста. Так нет же этого! Они в институте были во всем равны, и в театре шли вровень. Но кто знает, почему из двух равных один становится Главным? Демин тогда думал (и теперь он тоже, пожалуй, так думает), что никому на свете это неизвестно, но некоторым людям казалось, что уж они-то знают. Одни из них, сторонники Лапшина, говорили, что у него намного больше всяких достоинств и добродетелей, чем у Демина; другие же, противники Лапшина, наоборот, утверждали, что его назначили Главным лишь потому, что у него намного больше, чем у Демина, недостатков и пороков. И только Зоя, тогда она еще была женой Демина, сказала ему напрямик, она все говорила мужу без обиняков, напрямик: «Хватит о Лапшине! Ты лучше в себя загляни, Миша, разберись, чего тебе самому не хватает». — «Самокопанием не занимаюсь», — отрезал Демин и так брезгливо скривился, словно ему предложили копаться в мусорном ящике. А ведь не так оно было, Демин твердо это знал, что не так — совесть его была вообще чиста (и если были на ней пятна, то обычные, житейские, как в старину говаривали, «лишь от соусов и вина»), а перед Лапшиным он и вовсе был чист. Зубами от обиды скрежетал — это было. И считал себя несправедливо обойденным — это тоже было. Но чего не было, того не было: он не стал интриговать тогда против Лапшина, не стал строить ему козни, хотя разные «доброжелатели» всячески науськивали, подзуживали, подталкивали Демина.

Он про себя «с достоинством и не без мужества» — это его собственное определение — пережил ту обиду и постепенно, а все это, как мы уже заметили, происходит действительно постепенно, стал свыкаться с тем, что Главный в театре Лапшин, а не он, Демин. Свыкался, свыкался, пока окончательно не привык, а привыкнув, и вовсе выбросил все это из головы. Демин может поклясться как угодно, что вот уже многие годы ни разу не помышлял о том, чтобы занять место Лапшина. Не было такого. Даже во хмелю не было. Ну а теперь, когда все это само собой свершилось, ну а теперь что?

Отказаться?

«Ну нет… Хватит валять дурака. Баста! Жаль, конечно, что свершилось это при столь скорбных обстоятельствах, и, будь моя воля, я бы все переиграл по-веселому: Лапшину устроил бы перевод с повышением, дал бы ему новый театр, побольше и получше нашего, а себя оставил бы тут, в старом… Или, допустим, послал бы Лапшина на три года в заграничную командировку, скажем, для помощи и передачи опыта театральному искусству развивающихся стран. Да мало ли что еще можно придумать доброго. И вовсе незачем было Лапшину помирать. Незачем. И будь на то моя воля… Но при чем тут воля, Демин, опомнись! Умер Лапшин, понимаешь, умер он, и хорошо еще, что ты чист перед ним, чист, как стеклышко. И слезы те, что ты пролил, узнав о смерти Лапшина, чисты — они пролились прежде, чем ты осознал, что произошло в связи с его смертью в твоей собственной жизни.

А произошла в ней коренная перемена, дорогой товарищ Демин! Произошел переворот! Катаклизм!».

II

В такую рань Демин уже давно из дома не выходил, такого погожего весеннего утра давным-давно не видел — в городе, в большом современном городе можно по-настоящему почувствовать весну только вот в такие утренние часы. Попозже она уже не та, днем краски ее быстро блекнут и ароматы почти не ощутимы.

«Нехорошо живу — обкрадываю самого себя, — подумал Демин и тут же принял решение: — Теперь буду вставать рано». Если учесть многолетние привычки Демина — решение, скажем прямо, неожиданное, но в это утро все было неожиданным… Неожиданно выскочила из-за угла «Волга» с зеленым огоньком, и Демин неожиданно для себя остановил ее, подняв руку.

Обычно он шагал почти два квартала до троллейбусной остановки, а когда троллейбус его почему-то не устраивал, отмахивал еще один длиннющий квартал до стоянки такси.