Синее око

Я побрел своими спотыкающимися пальцами по чьей-то руке. Когда я добрел до половины, то увидел, куда бреду. Я увидел глаза и губы. Глаза смотрели на меня. Сейчас мне их не вспомнить. Меня обуял страх. Это был даже не страх, а ужас. До губ и до глаз оставалось меньше метра. Но на этом малом пространстве было очень много всякой всячины. Тут были и государственные границы, и горы прочитанных газет, и глыбы усвоенных понятий о жизни, о границах и о правилах поведения. Тут было всё, преподнесенное мне за 26 лет в учебных заведениях, на комсомольских собраниях и на службе. Сердце мое толкалось сильно и редко. Чтобы подкрепить себя, я твердил не имеющее смысла слово: «надо, надо, надо, надо...» Я чувствовал, как от этого слова во мне проклевывается могущественное чувство долга: надо!

Я сделал рывок через все государственные границы прямо к французским губам. Я прижался к ним и забыл, что мне надо идти вместе с автобусом. Я остановился. Автобус пошел дальше, увозя от меня губы. Оки были теплые внутри, чуть-чуть зачерствевшие от краски и доверчивые — женские губы. Я знал и раньше, что они таковы на вкус. Но все люди и машины заколыхались передо мной, пошли волнами. Я стоял долго, и автобусы фыркали, и Васька всё что-то говорил, говорил.

— Ну ты даешь, — говорил Васька. —Ну ты даешь. — Он качал своей чернявой головой и поводил острым носом. Наверное, ему было завидно.

Я обнял Ваську и сказал ему:

— Васек, понимаешь ты, что это такое? Понимаешь, какой день? Ничего ты не понимаешь.

— Ну-ну, — сказал Васька, — ну-ну. Давай-давай.

Вечером люди не разошлись по домам, а остались все вместе. Они ходили по улице Горького и по Красной площади, играли на аккордеонах и гитарах, пробовали браться за руки и танцевать и петь. Чувствовалось, что люди еще не очень умеют просто так браться за руки и петь. Но всем нравилось это, никто не хотел уходить, всем хотелось научиться быть веселыми. И все бы наверняка научились, если бы так скоро не кончился фестиваль.

Для нас с Васькой он кончился еще скорее. Мы нашли укромную скамейку, выгребли из карманов червонцы, трешки и морщинистые рубли и сложили их в одну кучу. Васька забрал ее себе. Он знал, как экономно обращаться с деньгами. «Дня три еще, — сказал он, — на молоке протянем».

— Вася, — сказал я умильно, — давай немножко выпьем. Давай, слушай, давай.

Васька замотал головой и закрутил носом.

— Наверно, тебе очень скучно жить, — сказал он. — У тебя на первом месте выпивка...

Но всё же мы пошли в кафе «Метрополь». За одним из столиков сидел Абдель Керим аль Рафи.

Мы узнали после, что его так зовут. Голова у Керима была повязана белой косынкой, как у большинства африканских людей. Он сидел серьезно и чинно.

— Васька, — сказал я, — давай поговорим с ним. Давай...

— Брось, — засмущалсся Васька. — Не заводись.

— Ты странный парень, — сказал я. — Неужели ты еще ничего не понял? Ведь сегодня всё можно.

Я подошел кКериму и сказал ему по-английски:

— Ду ю спик инглиш?

— О, йес, — ответил он. — Мирь, дрюжьба... — После этого мы уже разговаривали не переставая.

— Ит из нот инаф ту сэй ай эм вери глэд, — сказал Абдель Керим. — Ит из нот инаф... — (Это недостаточно сказать, что я рад, этого слишком мало...) Ай хэв но вордз ту сэй... (Нет таких слов, чтобы сказать...) Совьет Юнион из аур бест френд... (Советский Союз — наш лучший друг). — Керим отчетливо выговаривал английские фразы. Я их легко понимал. В черных Керимовых глазах возгоралось такое сияние, какое редко встретишь в наших северных широтах. Васька расхрабрился и сказал Кериму по-французски: «Базиль» — и ткнул себя пальцем в грудь.

— О, — сказал Абдель, — Базиль, Базиль! — Он потряс Васькину руку и мою тоже. Мы выпили немного коньяку, Керим размотал свою косынку и вдруг оказался самым обыкновенным цыгановатым парнем. Чем-то он даже стал похож на Ваську. Васькины глаза тоже разгорелись от коньяку и от близкого общения с африканским человеком. Васька посмотрел на меня просительно и молвил:

— Может, еще по рюмашке?

Я сказал:

— Конечно!

Абдель вписал в наши книжечки свое имя и название своей страны: Судан. Он снова замотал на голове косынку и опять стал торжественным африканцем.

...Когда мы вышли из кафе, у нас с Васькой остался один червонец.

— Значит, придется уехать завтра, — сказал Васька. — Только и всего. Только и всего.

— До чего же тебе скучно жить, — сказал я. — Какое это имеет значение, что у нас нет денег? Какое имеет значение, что мы спим на скамейке? Это же не имеет никакого значения.

— Примитив, примитив, — сказал Васька. — Нужны элементарные удобства. Надо ехать. Всё равно никуда не попасть. Ни на один концерт не достать билета. Надо ехать.

Назавтра я провожал Ваську. На вокзале было тихо-тихо после фестивальных улиц. Какие-то люди куда-то ехали. Были среди них люди пасмурные, небритые. Было их пронзительно жаль. Но об этом не хотелось думать. Это еще не касалось меня.

Васька уехал грустный.

На привокзальной площади дворники шаркали метлами. Я побежал прочь от вокзала. Благо было куда бежать.