Синее око

...Я живу на самом берегу Тихого океана, на восточном мысу Сахалина, в брошенном рыбацком поселке Остромысовка. По утрам, в шестом часу, я вижу, как посреди океана вырастает солнечный домик. В нем золотое ядрышко, а по крутым скатам стекают багряные космы. Я слышу сильноголосых сахалинских соловьев, а на столе у меня охапка жарко цветущих саранок. Я счастлив здесь каждому утру своей жизни и силе земной красоты.

Мне видно в окошко, как возле прибоя хрупают морскую капусту и королевских крабов, что выплеснуло море, два борова и бык Мишка из хозяйства лесника Солодова. Мирное, вечное бытие...

Но я вдруг вспоминаю о двух мегатонных бомбах. Американцы не смогли их зашвырнуть в космос, теперь бомбы бродят по дну Великого океана.

Океан уверен в своей вечности. Он запечатлел свою силу и многоцветность на береговых скалах.

Осенью лесник Иван заколет свиней, бык Миика отъестся на природной благодати, можно будет его продать, а весной купить телку.

Будто всё прочно и щедро в мире.

Но убивают людей в Алжире. Убивают в Ираке. В Йемене. В Японии увеличены бюджетные ассигнования на противорадиационную защиту. Защищаться нужно не в грядущей войне — сегодня. В Америке строят огромные убежища. Строительство стоит денег. Когда, какой трезворасчетливый американец вкладывал монету в блеф? Если убежища построены — их надлежит пустить в эксплуатацию...

Художники мира ищут формулу для сложного сегодняшнего бытия. Сильным нужна формула уверенности, а следовательно действия. Слабейшие разрешают себе включить в эту формулу смерть.

Ведь это так просто согласиться со смертью и жить, освободив себя от обязанности строителя.

Человек, нарастивший хотя бы на полметра стену дома за свой рабочий день, идет со стройки к жене спокойно счастливый. Он весь — для жизни. Мы строим в нашей огромной стране коммунизм. Мы счастливы своим делом.

Мой товарищ, ученый-физик смонтировал у себя в комнате высокой чувствительности радиометр. Прибор доносит человеку о самой крохотной частичке смерти, пущенной людьми в атмосферу где-нибудь над пустыней Сахарой. Они еще ничтожно слабы, эти частички, но их мощь возрастает, и физическая аппаратура постепенно вытеснила из комнаты моего товарища книги. Он сидит как ночной сторож, дожидается пожара: первым в рельсину ударить.

Я говорю ему: «Ты читай Пришвина!» А он саркастически ухмыляется.

Я говорю ему: «Пришвина читай!..» А он мне: «Кому это надо в наш век про былинки да про зверюшек?»

...Ночные сторожа — необходимые люди в хозяйстве мира. Но они не спят по ночам, а на рассвете клюют носом. Они могут забыть в дремоте, как звенит в полдень ржаное поле, как победно хрустят рубли первой рабочей получки, как смеется женщина в солнце и брызгах посреди июльской речки. Забывши об этом, можно привыкнуть к пожару и воровству: профессия.

Когда я сажусь за пишущую машинку, мне необходим мой товарищ физик и его аппаратура.

Но я кладу под правую руку томик Пришвина, потому что нельзя положиться на память: вдруг потеряю хоть одну случившуюся со мной в жизни радость? Ведь обеднею. Чем тогда поделиться с людьми?