Синее платье

Той зимой они решили, что следующее Рождество будут встречать, в виде исключения, не среди снегов, а в теплых краях, на солнце. Как насчет Бали? Бали. Четыре буквы, которые напрочь выбили ее из колеи прежнего существования, как будто она случайно выпала из кабинки горнолыжного подъемника и теперь снизу наблюдает за другими лыжниками, которых канатная дорога проносит над ней, в то время как ее саму смяло в лепешку. Как ей хотелось вовремя выпрыгнуть из фуникулера самой и кинуться в темные лесные дебри, там, далеко внизу под ней. Что может быть проще: отстегнуть ремень, соскользнуть вниз и падать, падать, ничего больше не ощущая. Так же просто, как и продолжать жить.

Бабетта стала носить только черное. Сегодня такое встречается нечасто, а во времена ее детства это был верный знак скорби – женщина с ног до головы в трауре, даже шелковые чулки, и те черные. С ней следовало обращаться бережно, так уж было положено. Бабетта помнила, как менялся голос ее матери всякий раз, когда она заговаривала с такими женщинами – мать понижала голос, говорила тихо, почти шептала, и у дочки тоскливо сосало под ложечкой: казалось, земля уходит из-под ног, дает трещину, и в этот провал падают люди, чтобы, очевидно, уже никогда не вернуться, их забирает смерть.

Обращаться бережно с ней, Бабеттой, никто и не думал. Немногие знакомые скоро потеряли терпение: время идет, а ей все плохо да плохо! Застряла в своем трауре и не желает возвращаться к прежней жизни. Она прекратила с ними общаться, переехала в маленькую квартирку на Тенгштрассе, перестала принимать заказы на оформление подарочной упаковки – ей осточертели зайчики и белые мишки, – и устроилась внештатно художником-иллюстратором в издательство, специализирующееся на книгах по кулинарии и популярной медицинской литературе.

И зажила как монахиня. Или как старушка. Она словно стала невидимой – в зеркало почти не глядит, натягивает на себя все больше и больше слоев одежды и, когда моется, старается не смотреть на свое тело, иметь с ним как можно меньше общего. Везет же мусульманкам! Вот бы укутаться в чадру, спрятаться от всех… Бабетта проваливается в свои черные платья, как в черную дыру. И превращается просто в темное пятно в собственной биографии.

Рядом с ее квартиркой располагается кладбище Швабинг. Раньше она его не замечала – семь с лишним лет назад они с Фрицем весело проводили время в здешних пивнушках и барах: Бабетта была молодая, крутая, самоуверенная, в красной мини-юбке, с загорелыми ногами.

Вся ее самоуверенность нынче испарилась, как ацетон из открытого флакона. Кто она такая, ей больше неведомо, да и неинтересно совсем.

Она ходит на кладбище каждое утро перед работой. Там только и расслабляется немного. Обходит обычно кладбище раз пять и на каждом шагу думает: где же он? Среди мертвых она успокаивается. Здесь ее понимают, здесь согбенные пожилые дамы с лейками в руках сочувственно кивают ей, когда она ненароком всплакнет. Вскоре Бабетта знает наизусть уже все надгробия, помнит все имена: Маргарете Баадер, супруга парикмахера, и Карл Баадер, парикмахер, Анна Вольфрам, вдова галантерейщика, Антон Алльмер, машинист локомотива, Франц Ауэрбах, часовых дел мастер, Йоханн Непомук, Людвиг и Отто Кренер, владельцы мясной лавки и поставщики королевского двора. Всё имена, имена, одни имена, а людей уже нет.

Куда они все делись? – искренне недоумевает Бабетта. Фриц Бадер, куда ты делся? Уверовать бы во что-нибудь, да не научил никто. Родители верующими не были, в церкви она бывала только как туристка. Ее богом стал отец. Он был всемогущ. По вечерам он заходил к ней в детскую поцеловать на ночь, и она просила: «Пусть в Африке человек перейдет улицу». Он щелкал пальцами и объявлял: «В Африке человек перешел улицу!» «Сделай так, чтобы в Японии ребенок играл с мячиком». «Он уже играет с мячиком», – отвечал отец, и маленькая Бабетта совершенно отчетливо видела и ребенка, и его мячик. «Хочу, чтобы расцвел красный тюльпан». – «Уже расцветает».

Инстинктивно Бабетта чувствовала, что где-то существует предел отцовскому могуществу, но где? И всякий раз просила у него все больших чудес. «Сделай так, чтобы в Китае с дерева облетели все листья… чтобы снеговик растаял на Северном Полюсе… пусть залает собака в Гонолулу». Однажды она попросила: «Пусть Бог придет к нам в Браун-швейг».

Отец смеялся до слез, но пальцами щелкать не стал. Дочка была разочарована: значит, папа может не все!

Бабетта пытается не думать, как, в какой субстанции пребывает теперь Фриц. Представить себе полное ничто, небытие – труднее всего.

Небытие сумрачное и клейкое; когда она о нем думает, оно прилипает к ней, и его не удается отклеить от себя долго, как жвачку от подошвы. Нет, не буду больше думать о небытии, решает она, но это оказывается тяжелее, чем таскать мешки с цементом.