Читаем Синее железо полностью

Юрий Григорьевич Качаев

СИНЕЕ ЖЕЛЕЗО

Историческая повесть

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Городишко был маленький и старый. Говорили, что ставлен он в незапамятные времена красноярским воеводой Иваном Кобылинским. Оттеснив кочевников, Кобылинский вынудил их уйти в отроги Саян. А дабы они не тревожили набегами своими Кызыл-яр-Туру, город Красного Берега, повелел воевода рубить по границе сторожевые остроги.

Когда был проложен Сибирский тракт, хлынули в этот острожек барышники, лихоимцы и прочий нахрапистый люд. Торговали здесь лошадьми и скотом, и до сих пор сохранилась в городе огромная базарная площадь с бесконечными коновязями и рядами.

Я приехал в городок с попутной машиной. Было рано, но деревянные тротуары уже пахли горячей пылью. Навстречу мне попалась какая-то женщина, и я спросил ее, как пройти в редакцию районной газеты. Там меня и познакомили с Андреем Ильичом Красногоровым.

Еще по дороге сюда шофер взахлеб рассказывал мне, что у них в городе есть такой учитель истории, невероятный чудак и умница: «У-у, это классный мужик!»

Вечером следующего дня я пошел к Красногорову. Он жил в старинном доме со щербатой каменной лестницей. Поднявшись на второй этаж, я остановился перед дверью с табличкой:

ПЕТРОВЫМ 1 ДОЛГ. ЗВОНОК КРАСНОГОРОВУ 11 ДОЛГ. И 1 КОР.

Я старательно нажал на кнопку двенадцать раз. Открыл мне Красногоров.

- Я с вами не здороваюсь, - сказал он и жестом пригласил меня пройти. - Руки в глине.

Комната Красногорова показалась мне тесной - столько в ней стояло, лежало и висело всякого хламу. Она походила на музей, в котором никогда не наводили порядка. На стенах висели какие-то рогатины, щиты, пыльные султаны ковыля, огромные оленьи рога, скрипка в потертом кожаном футляре, лазоревые морские карты, множество рисунков и эскизов со сценами облавной охоты, старая берданка, какие-то когтевидные подвески, сделанные, видимо, из нефрита, и, наконец, на вешалке - зеленая эмалированная кастрюля с одним ушком.

Я растерялся, не зная, куда и ступить. Хозяин сбросил со стула толстого плюшевого медведя. Медведь брякнулся на пол и сердито заурчал.

- Садитесь, я скоро управлюсь.

Красногоров прошел к столу, на котором рядом с черепами лежал слепок мужской головы в натуральную величину. Тут же было разбросано до десятка различных зарисовок этой головы. Длинные, худые пальцы Красногорова забегали по слепку. Что там получалось, я не видел. Хозяин между тем отрывисто говорил:

- Глина никудышная, с песком. Да и ту достаю за тридевять земель. Хорошо бы пластилин, только у нас его днем с огнем не сыскать... Черт, а ведь у них и на самом деле были орлиные носы!

- У кого - у них?

- Да я о своем, - буркнул хозяин.

Я замолчал и стал разглядывать то однорукий человеческий скелет, стоявший в углу, то Чучела косачей и сусликов, то какие-то горшкообразные сосуды со странным орнаментом. По правую руку от меня, на массивном комоде, громоздились часы, изображавшие колокольню. Каждую четверть часа они заходились в дребезжащем, старческом кашле.

Закончив слепок, Красногоров осмотрел его со всех сторон и удовлетворенно сказал:

- Ну, слава богу. Хотя в чем-то я, конечно, наврал.

Со стола холодной темью зрачков на меня глянуло умное, решительное лицо. В нем, как мне показалось, преобладали черты славянина - высокий и широкий лоб, сильные скулы и крупный рот. Но в то же время было в этом лице и что-то нерусское, особенно/в гордом очерке носа.

Я сказал об этом Красногорову.

- Значит мне все-таки удалось схватить его черты, - не сразу отозвался хозяин. - Конечно, он никакой не славянин, но европеоид, несомненно. Светлые волосы, светлые глаза и высокий рост.

- Кто это? - спросил я.

- Этого человека уже давно нет в живых, - улыбнулся Красногоров. - Очень давно. Около двадцати веков.

Перехватив мой изумленный взгляд, Красногоров снова улыбнулся, но на этот раз обиженно.

- Не верите? Ну и плевать, все не верят. Пятнадцать лет хожу в чудаках. С тех пор как сюда приехал.

Захрипели часы, и старик умолк на полуслове. Потом опять заговорил, расхаживая по комнате и натыкаясь на свои музейные вещи:

- Люди до самой смерти остаются фантазерами и детьми. Даже в старости им подавай игрушки и развлечения. Вы думаете, это я сочиняю анекдоты и афоризмы, которые гуляют по городу? Как бы не так! Они сочиняют их сами, а потом бегут к соседу и сообщают восторженным шепотом: «А знаете, что сказал Андрей Ильич? Умо-ора!» Я отродясь не был чудаком, это они меня выдумали.

- А табличка? - напомнил я.

Красногоров поморщился.

- Какая к лешему табличка! Было написано: «Один короткий и один долгий». Но им, видите ли, показалось это пошлым, и какой-то нахал приделал еще одну единицу. Что же касается всего этого, - Красногоров обвел взглядом комнату, - то моего здесь только черепа да скелет. Даю честное слово! Остальное натащили они.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Образы Италии
Образы Италии

Павел Павлович Муратов (1881 – 1950) – писатель, историк, хранитель отдела изящных искусств и классических древностей Румянцевского музея, тонкий знаток европейской культуры. Над книгой «Образы Италии» писатель работал много лет, вплоть до 1924 года, когда в Берлине была опубликована окончательная редакция. С тех пор все новые поколения читателей открывают для себя муратовскую Италию: "не театр трагический или сентиментальный, не книга воспоминаний, не источник экзотических ощущений, но родной дом нашей души". Изобразительный ряд в настоящем издании составляют произведения петербургского художника Нади Кузнецовой, работающей на стыке двух техник – фотографии и графики. В нее работах замечательно переданы тот особый свет, «итальянская пыль», которой по сей день напоен воздух страны, которая была для Павла Муратова духовной родиной.

Павел Павлович Муратов

Биографии и Мемуары / Искусство и Дизайн / История / Историческая проза / Прочее
Степной ужас
Степной ужас

Новые тайны и загадки, изложенные великолепным рассказчиком Александром Бушковым.Это случилось теплым сентябрьским вечером 1942 года. Сотрудник особого отдела с двумя командирами отправился проверить степной район южнее Сталинграда – не окопались ли там немецкие парашютисты, диверсанты и другие вражеские группы.Командиры долго ехали по бескрайним просторам, как вдруг загорелся мотор у «козла». Пока суетились, пока тушили – напрочь сгорел стартер. Пришлось заночевать в степи. В звездном небе стояла полная луна. И тишина.Как вдруг… послышались странные звуки, словно совсем близко волокли что-то невероятно тяжелое. А потом послышалось шипение – так мощно шипят разве что паровозы. Но самое ужасное – все вдруг оцепенели, и особист почувствовал, что парализован, а сердце заполняет дикий нечеловеческий ужас…Автор книги, когда еще был ребенком, часто слушал рассказы отца, Александра Бушкова-старшего, участника Великой Отечественной войны. Фантазия уносила мальчика в странные, неизведанные миры, наполненные чудесами, колдунами и всякой чертовщиной. Многие рассказы отца, который принимал участие в освобождении нашей Родины от немецко-фашистких захватчиков, не только восхитили и удивили автора, но и легли потом в основу его книг из серии «Непознанное».Необыкновенная точность в деталях, ни грамма фальши или некомпетентности позволяют полностью погрузиться в другие эпохи, в другие страны с абсолютной уверенностью в том, что ИМЕННО ТАК ОНО ВСЕ И БЫЛО НА САМОМ ДЕЛЕ.

Александр Александрович Бушков

Историческая проза
О, юность моя!
О, юность моя!

Поэт Илья Сельвинский впервые выступает с крупным автобиографическим произведением. «О, юность моя!» — роман во многом автобиографический, речь в нем идет о событиях, относящихся к первым годам советской власти на юге России.Центральный герой романа — человек со сложным душевным миром, еще не вполне четко представляющий себе свое будущее и будущее своей страны. Его характер только еще складывается, формируется, причем в обстановке далеко не легкой и не простой. Но он — не один. Его окружает молодежь тех лет — молодежь маленького южного городка, бурлящего противоречиями, характерными для тех исторически сложных дней.Роман И. Сельвинского эмоционален, написан рукой настоящего художника, язык его поэтичен и ярок.

Илья Львович Сельвинский

Проза / Историческая проза / Советская классическая проза