Синеет парус

В тот день вернулся с фронта марамоновский санитарный поезд. Арина сама следила за тем, как снимают с поезда раненых, как размещают их в санитарных фурах и автомобилях, чтобы развезти по городским госпиталям. Только к вечеру, отправив состав на санитарную обработку, она вернулась в госпиталь.

Раненых офицеров с поезда уже осмотрели и разместили в палатах. Несмотря на усталость, Арина пошла на обход. Сопровождая её по палатам, доктор Андрусевич, – ещё до войны ходила о нём слава как о лучшем хирурге города, – коротко докладывал:

– Подполковник Вечинов, ранение средней тяжести… я приказал на завтра готовить к операции… Ротмистр Кохановский…

Арина от усталости не замечала лиц, монотонный голос доктора порой уходил от её сознания, сменяясь собственными мыслями.

– …поручик Резанцев Владислав Андреевич, контузия, сквозное ранение…

Арина испуганно вскинула взгляд на офицера, и глаза её, в поисках спасения, побежали за окно, – туда, где в осеннем сквозистом парке последние берёзовые листья отчаянно бились на ветру, как стая жёлтых бабочек на привязи.

– Здравствуйте, Арина Сергеевна.

– Здравствуйте…

Ладонь вспомнила ту давнюю пощёчину, – Арина спрятала руку в карман белоснежного халата, чтобы мять там какую-то попавшуюся под пальцы бумагу. Может, важную, может, завтра будет искать её… И вдруг сердито цокнула по паркету тонким французским каблучком, обернулась к бывшей своей горничной Анюте, которую буквально на днях назначила сестрой-хозяйкой:

– Что это такое? – указала глазами на блестящие на белом подоконнике лужицы воды, комочки пепла, прилипший берёзовый лист. Видимо, надождило, пока курили у окна. – Чтобы в последний раз, Анюта!.. Извините, доктор, на чём мы остановились?

Бедная бумажка в кармане скаталась в тугой шарик. Арина раскраснелась, рассеянно кивала…

– Рана гноится? Приняли меры? Хорошо, доктор… Я надеюсь, поручик, вы у нас быстро пойдёте на поправку…

И, не дослушав доктора, шагнула к следующей койке. Что-то спрашивала у раненого офицера, что-то у доктора, – не помнила, не слышала, только сердце под халатом дрожало, как те листья в парке…

Несмотря на то, что в этот день у неё не было дежурства, Арина осталась ночевать в госпитале. Бывшую её спальню во время ремонта разделили стеной надвое: в одной части теперь был кабинет, в другой – небольшая спальня с кроватью, трельяжным столиком и гардеробом. Здесь Арина спала, когда допоздна задерживалась в госпитале.

А задерживалась часто. Она не могла быть просто патронессой, – считала себя обязанной ощутить весь ужас госпитальной работы. Пройдя ускоренные курсы сестёр милосердия, сама ассистировала на операциях, выносила из операционной ампутированные руки и ноги, ночами дежурила в палатах и, преодолевая выворачивающие нутро позывы к рвоте, убирала из-под раненых утки. Николай Евгеньевич поначалу ворчал, сердился на эти ночные дежурства, на то, что жена неделями не ночует дома, но вскоре махнул рукой, смирился.

Два дня после поступления Резанцева Арина избегала заходить к нему в палату, даже перенесла своё ночное дежурство. И в разговорах с персоналом старалась не проявлять к поручику большего интереса, чем к другим раненым. Расспрашивала о нём как бы невзначай, пренебрежительно, мимолётно. Но когда у раненого начался кризис, перестала себя сдерживать: выспрашивала у доктора Андрусевича подробности, ночами посылала в палату дежурную сестру, да и сама не раз подходила к палате, тайком глядя в приоткрытую дверь на спящего Резанцева.

Осенняя луна сквозь голые ветви сада и мокрое голубоватое стекло беспрепятственно заглядывала в палату, свет её лежал наискось через кровать Резанцева, кидая синие тени в складки простыни, освещая коротко стриженные светлые волосы, потный лоб, откинутый вверх подбородок. В приоткрытую дверь тянуло острым и грустным запахом осени, – ароматом стоящих на тумбочке чуть влажных, ещё не высохших от дождя хризантем.

Зачарованная этим запахом и осенней грустью, Арина стояла, прислонившись лбом к двери, боясь неосторожным движением или непрошеной мыслью спугнуть свои чувства. Но в конце коридора плыл бордовый керосиновый свет, возвращалась отлучившаяся с поста сестра, и Арина, в бесшумных домашних тапочках, уходила к себе в кабинет. Кутаясь в пуховый платок, садилась в угол дивана, вздыхала. Опять бессонница.

На третий день дело пошло на поправку. Анюта, входила в кабинет, заговорщическим голосом сообщая: «Сегодня аппетит появился, поел немного. Папиросы просил, – не дала. Всё равно втихаря курил на балконе».

Насквозь пропахший лекарствами доктор Андрусевич при встречах, как бы по секрету, успокаивал: «Кризис миновал, организм молодой, день-два – и бегать будет». Арина оказалась в центре какого-то заговора, когда все понимали происходящее лучше, чем она сама.

В одну из ночей расходилась гроза: гремела, сверкала, стучала в окна голыми ветками, а в госпитале улеглась суета, погасли одно за другим окна, и только у дежурной сестры, да в кабинете у Арины горел керосиновый свет. Второго дня ветер оборвал электрические провода, – приходилось перебиваться керосинками.