Синеет парус

Всхлипывая, Люба поспешно ушла в свою комнату, уложила Максимку, долго думала, склонившись над ним. Потом выкурила в коридоре папиросу и осторожно вошла к Арине Сергеевне.

– Не спите?

– Нет.

Не раздевшись, барыня лежала поверх одеяла рядом с Володей.

– Он тогда письмо просил вам передать, а я не решилась отдать, боялась догадаетесь обо всём. Хранила его все эти годы.

Люба шагнула к постели, положила на грудь Арине Сергеевне сложенную вчетверо бумагу. Хотела пожелать спокойной ночи, но вовремя сдержалась – какая уж тут спокойная ночь. Вышла из комнаты на цыпочках, обходя стороной скрипучую половицу.

После ухода Любы Арина лежала, ощупывая пальцами письмо, нюхая его, разворачивая и снова складывая. Последняя свеча сгорела, не было ни спичек, ни лучины, а письмо жгло руки.

Только под утро Арина уснула, но уже через час схватилась, дрожащими руками развернула письмо, в сером рассветном свете стала читать:

«Здравствуй моя любимая!

Наша размолвка заставила меня о многом задуматься. Мне казалось всё ясным: здесь Россия, здесь враг, но ты невольно смешала в моей душе все понятия. Теперь я ни в чём не уверен: защищаем ли мы Россию или продолжаем то разрушение, которое начали большевики? Не рухнет ли Белое дело? И спишет ли всё война? Помнишь, я тебе говорил о высшей силе, которая не позволяет нам делать добрые дела, – как ни старайся, всё равно выйдет зло? Я долго думал, что же это за сила такая, а оказалось, ничего сверхъестественного в этой силе нет, и называется она очень просто – ненависть. Самая страшная беда состоит в том, что чувство это вскипело так сильно, что остановить его невозможно до тех пор, пока более сильная ненависть не восторжествует над той ненавистью, что слабее.

Прости, Ариша, что так плохо написано, доканчиваю это письмо у тебя в госпитале, в каретном сарае, который мы переоборудовали под палаты для пленных красноармейцев. Помнишь? Какая ирония судьбы. Теперь я сам ранен и пленный. Пишу огрызком карандаша, который нашёлся у кого-то из моих товарищей по несчастью. Темно и букв почти не видно. Если мой ангел-хранитель ещё не отвернулся от меня и выручит меня из этой передряги, я брошу службу. Всё, устал от ненависти. Уедем с тобой в Константинополь. Только сейчас, когда тебя нет со мной, я понял, как люблю тебя. Никогда и никого не любил так сильно. Я верю, что…»

Дальше письмо обрывалось.

Володя заворочался, залез Арине под мышку, со сна удивлённо спросил:

– Мам, ты пачишь?

– Нет, ничего, это я так…

– Ты гоячая и слёзки у тебя гоячие.

– Что ты так рано проснулся, Володенька, милый? Давай поспим ещё…

Она укрыла его, поцеловала в лоб, и Володя тут же снова заснул, а Арина осторожно, чтобы не разбудить его, поднялась, взяла лист обёрточной бумаги и карандаш, присела за стол. Серый предрассветный свет тускло цедился в окно, делая комнату ещё мрачнее и неуютнее. Арина достала из томика Пушкина фотографию Владислава, поставила её перед собой, долго распрямляла ладонью лист серой бумаги, потом, поглядывая то на фотографию, то в серый угол комнаты, сдвигая и распрямляя брови, стала писать:

«Здравствуй, милый мой Влад! Где ты, что с тобой? Опять пишу тебе и не знаю, куда отправить это письмо. Таких писем у меня скопилось уже более трёх десятков. Ну да ничего: приедешь, прочитаешь все сразу. Поначалу я боялась, что никогда тебя уже не увижу, а теперь этот страх прошел. Так было в детстве, когда болела мама, и я боялась, что она умрёт. Потом няня рассказала мне, что у каждого человека есть свой ангел-хранитель, приставленный к нему Богом, дабы охранять его. И все мои страхи прошли. Это было так давно, а я до сих пор верю в своего ангела-хранителя. И в твоего – верю. Я знаю, он провёл твой кораблик сквозь все трудности и опасности, и осталось совсем немного времени до того дня, когда ты войдёшь в дом, обнимешь меня и тихо скажешь: “Ариша, как долго я тебя искал…”»