Синемарксизм

Герои Миядзаки решают космические проблемы, создавая себе новую идентичность, чтобы совершить невозможное. Они заняты поисками своего настоящего, но забытого имени и сменой прежнего тела. Парадокс этой борьбы состоит в том, что, вспомнив свое имя, вернув свою душу, переселившись в нужное тело, ты вовсе не становишься тем, кем был когда-то, не возвращаешься в наивное прошлое, но делаешься по-настоящему новым, тем, кто помнит себя здесь и сейчас и сделал верные выводы из истории своего порабощения. Обращаясь к начальной ситуации, которая подчинила их чужой воле, герои Миядзаки получают новую субъективность, и она делает их свободными от власти царя-отца или ведьмы – работодателя, подчинявших себе всех через управление чужой идентичностью. Чтобы вспомнить, кто ты, нужно узнать, по чьей воле ты здесь оказался и кому это было выгодно. Стоит перенести масштаб этого требования с индивидуальной судьбы на большие группы людей, и вы получите пафос социальной революции. Самоосвобождение, выбор более подходящего тела и имени, очищение и преображение приводят к тому, что герои обретают неисчерпаемую силу и впервые видят мир в целом, как гармоничную экосистему явных и тайных «этажей» и их обитателей. У существ с такой оптикой не может быть причин ни для разрушительных личных амбиций, ни для служения тем, кто пока еще этими амбициями заражен и видит перед собой лишь бессмысленные фрагменты реальности.

Иоселиани: консервативная киноромантика

У Иоселиани, которого я долго считал лучшим режиссером всех времен и народов, да и сейчас не так далек от этой мысли, ощущение убывающего качества (обреченной красоты) жизни часто дано через тающий фетиш, через судьбу вещи, а точнее, через ее неизбежную порчу.

Красивых тарелок, связывающих героев фильма, становится все меньше. Поэтический холст, меняя хозяев, теряет сантиметр за сантиметром. Кафе, где выпивали, пели и рисовали на стенах, закрывается, и там теперь бессмысленное интернет-кафе, где все сидят перед экранами. Магическая статуя африканского божка, вызывавшая дождь, когда нужно, наоборот, тиражируется, но утрачивает свою волшебную силу и продается теперь на городской улице как сувенир, потому что прежнего лесного племени больше нет. Вино превращается в уксус, хотя по-прежнему считается вином по советским документам. Фамильная квартира в центре Парижа занята мигрантами. Наручные часы в момент смерти молодого композитора останавливаются, и их нужно нести в починку. Эта «порча имущества» и утрата сказочной ауры вокруг вещей – идеальный прием для консервативной оптики и правой меланхолии. Наслаждение уходящей перспективой. Тогда как левая меланхолия, у Годара например, происходит из чувства невозможности утопии и требует совсем других киноприемов, изображения экспрессивной немоты, банкротства логоцентризма, неспособности знать хоть что-то о будущем.

Призрак аристократа