Синеты

22. Однако что-то всё же меняется. Просто от жизни отрывается какая-то мембрана, как корка застывшей краски с крышки банки. Я очень хорошо помню тот день. Мне позвонили. Моя подруга попала в аварию. Возможно, она не выживет. У нее было два перелома позвоночника и мало что осталось от лица. Она не могла пошевелиться, и врач сказал о ней: «Как галька в воде». Бродя по Бруклину, я обнаружила бледный барвинок, неожиданно зацветший на заброшенной заправке «Мобил» на углу. В мерзко желтых душевых тренажерного зала, куда временами сквозь приоткрытые зарешеченные окна залетал снег, я заметила, как из-под облупившейся желтой краски проглядывает достойный промышленный синий. Я наблюдала, как на дне бассейна белый зимний свет перемежается с блеклым голубым; было ясно, что вместе они составляли бога. Когда я зашла в больничную палату подруги, ее глаза были пронзительной синевы – и единственной частью тела, способной двигаться. Я была напугана. Она тоже. Синева билась.

23. Гёте написал «К учению о цвете» в период своей жизни, который один критик назвал «длинным промежутком, не отмеченным ничем выдающимся». Сам Гёте описывал его как время, когда «о тихом, собранном состоянии ума не было и речи». Гёте не одинок в обращении к цвету в особенно напряженные моменты. Вспомнить хотя бы режиссера Дерека Джармена, который писал книгу «Хрома» теряя зрение и умирая от СПИДа, – свою смерть он предвосхитил в кино как исчезновение в «голубом экране». Или Витгенштейна, который работал над «Замечаниями о цвете» последние полтора года своей жизни, умирая от рака желудка. Он знал, что умирает; он мог бы выбрать любую философскую проблему в мире. И выбрал писать о цвете. О цвете и боли. Бо́льшая часть этого текста спешна, неясна и нехарактерно скучна. «То, писать о чем для меня столь утомительно, может быть очевидным для кого-то другого, чей ум еще не одряхлел», – писал он.

24. «Ввиду того факта, что гётевское объяснение цвета не имеет никакого физического смысла, – отметил недавно один критик, – можно задаться вопросом, чем вообще обосновано переиздание этого перевода». Витгенштейн выразился так: «Я понимаю, по крайней мере, что физическая теория (например, ньютоновская) не может решить задач, которыми был движим Гёте, даже если и сам он их не решил». Так какие у Гёте были задачи?

25. Гёте интересовался случаем «одной дамы, ушибившей глаз при падении» так, что «предметы, особенно белые, казались ей резко, до неприятного мерцающими»[6]. Гёте приводит множество других историй о людях, чье зрение было необратимо повреждено или искажено, в том числе в результате психологической или эмоциональной травмы. Это «свидетельствует о крайней слабости органа, о неспособности его восстанавливаться», – замечает он.

26. После аварии с участием моей подруги я начала чаще думать о той даме с ушибленным глазом и мерцающими белыми предметами. Может ли что-то подобное происходить со мной и синим цветом, «от третьего лица»? Говорят, ослабление цветного зрения часто сопутствует депрессии, хотя я понятия не имею, как и почему это возможно с неврологической точки зрения. Но начать видеть цвета (и что особенно странно, всего один цвет) более остро – симптомом чего это могло бы быть? Мании? Мономании? Гипомании? Шока? Любви? Горя?

27. Да и зачем вообще заморачиваться с диагнозами, если диагноз – это не что иное, как перепостановка проблемы?

28. Примерно в то время ко мне впервые пришла мысль: мы классно трахаемся, потому что он пассивный ведущий, а я активная принимающая. Я никогда не говорила этого вслух, хотя часто думала. Я и понятия не имела, насколько это окажется верно – и как болезненно – уже за пределами секса.

29. Если цвет не может исцелить, то может ли он хотя бы разжечь надежду? Например, синий коллаж, который ты прислал из Африки когда-то давно, меня обнадежил. Правда, дело было совсем не в синеве.

30. Если цвет может дать надежду, следует ли из этого, что он может вызвать и отчаяние? Я могу вспомнить множество случаев, когда какой-то синий внезапно меня обнадежил (резкий поворот на горном серпантине, за которым внезапно обнаруживаешь океан; щелчок выключателя в чужой ванной, зажигающий вовсе не белый, а голубой – как яйцо малиновки – свет; стайка темно-синих бутылочных крышечек, вдавленных в цемент на Уильямсбургском мосту; сияющая гора битого синего стекла у здания стекольной фабрики в Мексике), но сейчас я не могу вспомнить ни одного раза, когда синий цвет привел бы меня в отчаяние.

31. Обратимся, однако, к случаю господина Сидни Брэдфорда, обретшего зрение в возрасте пятидесяти двух лет после пересадки роговицы. Он был безутешен. «Мир казался ему тусклым, облупленная краска и другие изъяны поверхности огорчали его; он любил яркие краски, но впадал в уныние, когда они выцветали». Вскоре после того, как он прозрел и увидел мир во всем полноцветье, он «умер несчастным человеком».