Сингапурский квартет

- Брось, Бобрик! Брось... - только и мог сказать Дроздов, держась за синюю, холодную уже руку друга. И когда вышел из медпункта, жить не хотелось, ибо не оставалось на этой заставе и на этой земле правды для Дроздова, хотя все справедливо и правильно, даже то, что солдат стоял на своем.

Когда военврач пригласила прощаться, Дроздов услышал:

- Дрозд, обещай на пацана не давить. Он мне слово дал, слово перед смертью. Все будет рассказывать как рассказывает. Хоть убей его самого. В училище пойдет... Так что ты воспитал мне достойную смену.

- Какую смену? Ты чего городишь? Еще поживем, Бобрик!

- Давай прощаться... Я военврачу сказал, что хочу увидеться с тобой, пока в сознании... Выполни мое последнее желание...

- Ну что ты, Бобрик...

- Очень хотелось пройти по Красной площади. Да не просто. Просто ходил по ней в ГУМ... В параде. По случаю Дня Победы. Мой дед участвовал в самом первом, в сорок пятом. Даже Сталина, отца народов, лицезрел... Добейся, чтобы пройти тебе самому, а на марше обо мне думай... Ну, а дома у меня обойдутся. Нас четверо братьев, мать-отец не осиротеют. А девушки нет... То есть были, но не такие, чтобы письма писать...

- Бобрик, что ты, ну оставайся живым, а?... Пройду... Пройду по площади... И твой портрет пронесу!

- Не положено лейтенантские фотокарточки на парадах выставлять... Это я точно представляю... Но пройди. И думай про меня...

Дроздов никогда не добился бы участия в параде на Красной площади, если бы бобровские слова невольно не подслушала военврач-майор, муж которой был генералом. Шел Дроздов в строю с чужим подразделением и перед концовкой команды, когда запел её колонновожатый на высочайшей ноте, на срыве голоса, когда уже ничего не остановишь, пришпилил спрятанный в рукаве снимок друга в черной "двенадцать на двенадцать" стандартной рамке к груди своей шинели. А из-за роста Дроздов шел правофланговым, и внимательные люди, стоявшие за солдатской линейкой перед мавзолеем, приметили траурный прямоугольник и даже сфотографировали.

В Лефортовских казармах Дроздова провели по длинному коридору и усадили на табуретку в каморке, куда с улицы доносились слабые удары то ли церковного колокола, то ли курантов. После разговора, который состоялся с вежливым человеком в красивом штатском костюме, представившимся полковником службы безопасности, отсидев две недели дисциплинарного ареста, не старший больше, а младший лейтенант Дроздов явился по предписанному адресу.

Старичок-эфэсбэшник попросил повторить в подробностях случившуюся на заставе историю, качнул головой и сказал мудрено:

- Вызвать раскаяние - влияние, а заставить признаться - принуждение... Не хочу ни того, ни другого. Хочу верить, что, рассказав до конца о происшедшем с лейтенантом Бобровым, вы испытываете чувство облегчения. Больше такое бремя на себя не взваливайте. Ложь во спасение тоже ложь, тут даже молитва за погибшего боевого друга положения не меняет... В одиночку не намолишься. А так... что вам сказать? Учитесь. Получилось, что друг вас сюда привел. Случай-то небывалый!

А кто даст гарантию, рассуждал Дроздов, что Севастьянов втихаря не молится за Петракова? Что это его понесло на дачу к бывшему, да ещё пребывавшему на опальной пенсии начальнику, едва стало известно о его кончине? Поговаривали и худые вещи про Петракова. Не боится, значит, бухгалтер, хулы и подозрений?

Это-то и тянуло душу.

Дроздов перебросил два листка на настенном календаре. На втором, предшествующем дню, когда Севастьянов должен был уехать в Сингапур, сделал загогулину, в его личной шифровальной грамоте переводимую как "непринужденное общение в присутствии третьего". Какого третьего? Может, Павла Немчины? Они знакомы... Вспомнил улыбку Севастьянова. Легкая, но глаза какие-то погасшие.

Дроздов вдруг отчетливо подумал: не удастся этому бухгалтеру то, что не получилось у Петракова. Найдутся ли в нем неимоверное терпение, холодная рассудочность и мастерство интриги? Ощутит ли грань между дозволенным и преступным?

Но что-то подсказывало: этот будет, будет мстить.

Опыт говорил Дроздову, что назначение Севастьянова бухгалтером в представительство холдинга в Сингапуре может быть и чьей-то игрой. Дроздов опять вспомнил Ефима Шлайна. Неужто полковник экономической контрразведки приложил руку к назначению бухгалтера? Нет, не получается... Во-первых, Севастьянов в кадрах спецслужбы не состоит, и во-вторых, на сотрудничество с органами не пойдет, потому что никогда и раньше на это не шел, хотя осторожные подходы к нему делались.

Но все равно, чью-то игру исключать не следовало.

Дроздов ещё раз обвел шариковым карандашом свою загогулину и отправился наливать себе кофе. Наклонившись над кофеваркой, увидел в окне, что сингапурский бухгалтер и Клава Немчина снова объявились на веранде у входа в посольское здание. И о чем им разговаривать?

- Не верю я ни в какие случайности, - говорил в это время Севастьянов Клаве.

Ее глаза, губы, вся она, облепленная под сквозняком из посольских сеней просторным льняным платьем, была перед ним. Протяни руку - и дотронешься.