Синяя кровь

А в 1629 году в монастыре Ля Сель Рубо похоронили шестидесятилетнюю монахиню Розалин. Врачи исключили возможность летаргии – Розалин хоронили с соблюдением всех правил, убедившись в том, что она действительно мертва. Но когда спустя несколько лет гробницу вскрыли, – старушка была как живая, и даже глаза ее задорно блестели. По приказу папы ее уложили в стеклянный саркофаг, а глаза вырезали и поместили рядом, в серебряном реликварии, чтобы молиться было удобнее. В 1660 году в монастырь заехал король Людовик XIV. Повосхищался, как полагается, реликвией, а потом вдруг приказал своему лекарю Антуану Вайо проколоть ножиком глазное яблоко Розалин. Зрачок сузился, утратил блеск, из места прокола брызнула кровь. Король был в восторге. Врачи констатировали гибкость ее членов и свежесть кожи, хотя со времени похорон прошел тридцать один год…

Даже доктор Жерех не удержался и однажды за стаканом в «Собаке Павлова» поведал историю о некоем Иване Качалкине, который проспал 22 года – с 1896-го по 1918 год. Физиолог Иван Павлов писал, что больной «лежал живым трупом без малейшего произвольного движения и без единого слова». Его приходилось кормить с помощью зонда. Незадолго до своего шестидесятилетия Качалкин стал понемногу двигаться, потом начал вставать в туалет и принимать пищу без посторонней помощи. О своем состоянии он говорил, что хоть и спал, однако «все понимал, что около него происходит, но чувствовал страшную, неодолимую тяжесть в мускулах, так что ему было даже трудно дышать». Он умер в сентябре 1918 года от сердечной недостаточности.

Городской сумасшедший Шут Ньютон норовил каждому встречному рассказать об Иаире, начальнике синагоги, у которого умирала дочь, а Иисус сказал ему, что она не умерла, но спит: «И смеялись над Ним, зная, что она умерла. Он же, выслав всех вон и взяв ее за руку, возгласил: девица! встань. И возвратился дух ее; она тотчас встала, и Он велел дать ей есть. И удивились родители ее. Он же повелел им не сказывать никому о происшедшем».

Эти истории производили большое впечатление на слушателей, ждавших чуда.

В библиотеке вдруг образовалась очередь за Эдгаром По – популярностью пользовались его рассказы о людях, впавших в летаргический сон и заживо погребенных.

– Вот будет смеху, если она все-таки проснется и ничего не вспомнит, – сказал мне как-то Пан Паратов. – Или расскажет какую-нибудь ерунду… вот стыдоба-то…

Я заходил к Иде по утрам, до уроков, а вечерами проводил в ее палате часа два-три.

Сидеть у постели человека, который не подает признаков жизни, все равно что дежурить у могилы. Не читалось, не спалось и не думалось. Каждые полчаса я выходил в коридор или спускался во двор покурить. Незнакомые люди подходили ко мне с одним и тем же вопросом: «Ну как там? Как она?» Я пожимал плечами. Возвращался в палату, где неподвижно лежала Ида. Руки поверх простыни, лицо спокойное, губы словно вот-вот дрогнут в улыбке. Из коридора тянуло хлоркой и жареным луком, где-то далеко перебрехивались собаки…

По правде говоря, мне не хотелось, чтобы Ида проснулась, мне хотелось, чтобы она умерла во сне. Я не верил, что она хоть что-нибудь знает о похитителе девочек. Она устала от жизни, и весь этот кошмар с голубками ее просто доконал. Жизнь ее завершилась, и я был готов свидетельствовать где угодно: это была достойная жизнь. Ей больше нечего было сказать – все роли были сыграны. Мне становилось не по себе, когда я думал о ее пробуждении, обо всех этих людях, о родителях голубок, которые обступят ее, чтобы услышать то, что она хотела сказать майору Паратову, и вдруг выяснится, что сказать ей нечего… бедная Ида…

Была суббота, я спустился во двор покурить. В дверях посторонился, пропуская Алика Холупьева, который пробурчал: «Добрый вечер». Ко мне подошла директриса школы Цикута Львовна – она навещала мужа, лежавшего в реанимации после операции по поводу язвы желудка. Мы закурили, поговорили о каких-то пустяках. «Туфельки так и не нашли, – вдруг сказала Цикута. – Жени Абелевой туфельки – их так и не нашли». Мне не хотелось об этом говорить. Мы попрощались.