Синяки на душе

Как будто, чтобы утешить его — я снова говорю о своем дереве-птицы выбирали для своих убежищ срезанные сучья и Обрубки. Люди тоже часто поступают именно так. Ты только взгляни на этот сюжет, говорю я себе, на тот, которым я стараюсь прикрыться. Умереть можно от самых разных причин, притом не самых изящных. Можно от «обручения брони с броней», как говорит Блоден, рассказывая о битве при Ниме, можно от ветхой и спокойной старости, в уголке у камелька, где-нибудь в провинции, в окружении маленьких внуков, более или менее надоедливых, которые забираются к вам на колени, можно в результате самоубийства, склонности, о которой не принято говорить, а можно даже от принятия смешных решений. Не вследствие каких-то убеждений, а скорее из-за лени, которая стала Дойми убеждениями, я никогда не принимаю участия ни в каком жюри или в чем-то таком, что считают ответственным за литературный процесс. Но сегодня, свесившись с балкона и глядя, как мимо идут злая собака, измученный отец и плачущий ребенок, я очень ясно увидела себя через некоторое время, увешанную драгоценностями, любезную, как всегда, немного озабоченную своей дикцией (мало надежды, что возраст исправит дело), сидящую на банкете у «Друана» или у «Максима», — я не страдаю пристрастиями. Мне семьдесят четыре года. Мой четвертый муж недавно умер, как говорят, по глупости, я в черном, на котором мои драгоценности выделяются как нельзя лучше. Я как раз расправилась с рыбой под лимонным соком, поскольку мой врач велел мне избегать всяческих излишеств. Юный племянник Эдгара Шнейдера или кто-то другой берет у меня интервью, не без труда, поскольку взбодрив себя стаканчиком «Шабли», я слегка потеряла ясность мысли. Тем не менее я объяснила ему, что мой последний роман, получивший премию, восхитителен и что мы очень этому рады — мои приятели: Дюра, Малле-Жори и я сама, что современники признают во мне талант. Затем я начинаю визжать, почему мне не принесли малиновое пирожное, ибо с возрастом я стала большим гурманом. Бенуа IV, мой последний шофер, невозмутимо набрасывает мне на плечи манто из аиста Померании (последняя модель меховых пальто моды 2010 года). Лауреат, уже одетый во все от Моа, потерянно целует мне руки. Бенуа IV открывает мне дверцу нашего аэроавто, и мы едем, встречая другие знакомые аэроавто, на улицу Гинемар, на террасу. Надо сказать, через какое-то время дорога от Дворца Инвалидов до Елисейских Полей превратится из-за конского навоза в Париж времен Золя. Лазурное побережье настолько загрязнено, что отдыхающим запрещено приближаться, по крайней мере, на расстояние пяти километров от берега. Ах! Я увидела это, я бы увидела все это перед тем, как умереть… Увидела бы, как одичалые женщины сжигают документы из канцелярий своих начальников на Площади Согласия. Как дети погоняют хлыстами своих родителей, не желая больше терпеть их сексуальные выверты. «А-а! — говорили они, — невнимание ведет к травматизму! „, и родители, счастливые, наконец успокоенные, наконец избавленные от ответственности, поскольку их усмирили, идут, гонимые взбесившимися гномами, чья главная забота (кажется, что-то по Фрейду, потом это называлось „по Грегуар“) — не давать им есть. Я увидела, «как песочные часы неба и земли перевернулись“ (см. Элюара). Как в Париже сами собой появились зеленые кусты. Как люди сходили с ума от любви, зная, что их любовь безответна. Я увидела людей, которые отдали своим друзьям последнюю рубашку, даже не рассчитывая, что эти друзья когда-нибудь об этом узнают. Увидела фермеров, которые читали стихи, лежа в тени деревьев, рядом с коровами, и кричали мне, когда я проходила мимо: «Вы знаете, земля голубая, как апельсин! « Увидела, как рыбы, хмельные от безнадежности (обычно пескари, не знаю почему), бросаются с помутневшими глазами на стальной рыболовный крючок. Как совы прячутся и всю ночь сидят с закрытыми глазами — вот чем оборачивается для них наше благо.

— Закажем икру? — спросил Робер.