Синие берега

Мария уже шла к Полянцеву, с плеча неуклюже свисала санитарная сумка. Полянцев сидел, скрестив ноги, будто ждал ее.

Она постояла возле него, не представляя, что делать. Смотрела на его бескровное, холодное и потому казавшееся слишком спокойным, отрешенным от всего лицо. Глазные впадины полны тени, и в них невозможно долго смотреть. Это действительно ужасно, глаза без зрачков.

Мария раскрыла сумку. Запахло чем-то больничным, так сильно запахло, что заглушился хвойный и травяной дух. Она достала бинт, оторвала квадратик, свернула тампон и осторожно вытерла вокруг глазниц Полянцева присохшие капельки крови. Потом плотно обернула бинт вокруг его головы, прикрыв им глаза. Снова задумалась: что еще предпринимают в таких случаях? Лицо Полянцева стало расплываться: теперь Мария смотрела на него сквозь слезы, наполнявшие глаза, она переживала свою беспомощность.

Она повернулась, пошла к Антонову. И у этого — лицо восковое, такое, словно убитый лежал он под деревом. Без всякого выражения смотрел он на свои вытянутые ноги, на запыленные ботинки, на полинявшие обмотки, ставшие из зеленых грязно-серыми. Пилипенко расправлял под ним плащ-палатку.

— Сестричка. — Мария смутилась, в первый раз назвали ее «сестричкой». — Рана у него в этом, так сказать, месте, — Пилипенко сконфуженно взглянул на нее. — Ну… ты отворотись, я откачу штанину, прикрою то, чего тебе не надо. А тогда начнешь.

— Отойди, — решительно ткнула Пилипенко локтем. — Отойди. Не мешай!

Пилипенко послушно сделал шаг назад.

Мария подвернула почерневший от крови подол гимнастерки Антонова, расстегнула штаны. Показалось белое, как тесто, тело с большим рыжим пятном в паху — один цвет явно не подходил к другому и был лишним: зияла мясистая рана.

— Миленький, пошире ноги, пошире, вот так, я забинтую.

Мягкими, медленными движениями, чтоб не причинить боль, накладывала Мария повязку. И все-таки каждый раз, когда делала виток бинта, Антонов весь сжимался и судорожно втягивал в себя воздух.

— Потерпи, миленький, потерпи. — Мария кончила перевязку, застегнула Антонову штаны, поправила воротник на гимнастерке. — Скоро до врачей доберемся. И будет как надо…

Она сомневалась, правильно ли сделала перевязку, хорошо ли сделала. «Мама, помнится, делала так». Но то были пустяки, не раны войны.

— Послушай, сестричка. — Лоб Антонова покрылся холодным потом. Силы покидали его, он уже не мог шевелить не только ногой, но и руками и губами. — Послушай, — еле выговорил. Но на Марию не смотрел. Глаза выражали усталость, примиренность с тем, что произойдет через минуту, через час. Что произойдет, он знал, было видно, что знал. Взгляд его, полный безнадежности, ни на ком и ни на чем, что было вблизи, не задерживался, он прошел мимо, куда-то очень далеко, и, казалось, видел то, чего никто другой видеть не мог. — Ты в Пензенскую в случае чего отпиши. Матери. Антоновой, Пелагее Васильевне. В колхозе она. Доярка. Пообещай, сестричка.

— Сам, миленький, и напишешь. Когда поправишься.

Она не знала и того, что говорят в таких случаях.

Она перевязала бедро Рябову, перевязала руку отделенному Поздняеву ладонь его, загноившаяся, стала большой и широкой, как лопата.

Подошла к Андрею.

— Плечо давайте.

— Ничего… ничего. Ерунда у меня.

— Товарищ лейтенант…

— Бинты надо беречь, — сухо отозвался Андрей. — Нельзя тратить на всякую мелочь. Много у тебя?

— Нет.

— Так вот. Бинт только в серьезных случаях. Нам еще кое-что предстоит. Мы на войне. Ясно?

— Ясно, товарищ лейтенант, — чуть слышно произнесла Мария. Мелкими шагами вернулась к Саше и Даниле.

— Все! Антонова несут Пилипенко и Сянский. Бульба, поведешь пулемет. Вано — с Полянцевым. Шишарев, поможешь сержанту Рябову. Мария — возле раненых.

Андрей услышал:

— Оставь меня тут… Не тащи дальше. Пусти, как брата прошу. Антонов лежал на плащ-палатке скорчившись, закусив губы, чтоб сдержать стон. С трудом протянул руки и обхватил в мольбе сапоги Пилипенко. Оставь, а?..

— Выживешь, говорю, трясця твоей матери! И сам знаешь, что выживешь. Попробуй не выжить, морду побью! — почти зло произнес Пилипенко. Он испытывал крайнюю усталость, ноги едва держали его крупное, точно афишная тумба, тело. — Сянский, подхватывай сзади. Взяли!..

— Пошли! — шагнул Андрей.

Сапоги топтали росу на траве, и трава ложилась под ними, синяя и мокрая.

Мария старалась держаться ближе к Пилипенко и Сянскому, несшим Антонова. «Умереть, оказывается, не просто, — в который раз подумалось ей. — Надо сначала перетерпеть всю боль, всю муку, а уже потом навсегда смежить глаза». Лицо Антонова становилось потухшим, серым, и это сближало его с землей, в которую вот-вот уйдет.

— Что, сестричка, нажевалась страху? — повернул к ней голову Пилипенко. И, не дождавшись ответа, да и какой, понимал он, мог быть ответ, прибавил, стараясь ободрить Марию: — Наешься досыта, и тогда на все наплевать.

— А страх жевать еще доведется, это уж точно, — скосил Сянский глаза на Андрея, рассчитывая, что командир успокоит, скажет, быть им еще в таких переделках или не быть. Но ротный молчал. Слов Сянского, наверное, и не слышал.