Синие берега

Шли медленно, оступаясь, словно ноги никогда не ходили и делали это впервые. А тело такое тяжелое, и сознание путаное, и кровь медленная, и дыхание слабое.

Над головой солнце, спокойное, тихое, и деревья подняли к нему свои еще не облетелые вершины, тоже тихие, спокойные, и трава совсем обыкновенная, рыжеватая, осенняя. Все так, словно и не было на свете минувшей погибельной ночи.

Андрей услышал за спиной голос Шишарева. Тот шел рядом с Семеном.

— За одни сутки потери какие, товарищ политрук. И Рыбальского Илюши нету, дальние земляки мы с ним. И сержанта Яковлева нету. И Никиты. И еще сколько! Вот и Антонова потеряем в землю. Земля накроет, словно и не было…

— Чего там — не было? — отозвался Семен. — Чего там — не было? произнес он громче. — Были и есть. Думаешь же вот о них, значит, есть они. О них и потом думать будут.

— Будут, товарищ политрук. Будут, как же так, чтоб насовсем…

Шишарев опустил голову:

— Заварил немец кашу…

— Ему и расхлебывать, — ответил Семен.

— Ему, — кивнул Шишарев. — А кому ж. До времени расхлебуем мы…

— Пойми, дружище, завоевать можно землю, можно захватить небо, но уничтожить идею — это еще никому не удавалось, даже богу.

— Идея? — неопределенно протянул Шишарев. — Непривычен к такому понятию, — идея…

— Как это — непривычен? Привычен. Это значит — дума твоя, дума, что заставляет делать дело, нужное тебе, твоим землякам, всем близким тебе людям. Есть же у тебя такая верная дума, Шишарь?

— Может, и есть.

Видно, задумался Шишарев.

Молча прошли несколько шагов.

— Не серчаете на меня, товарищ политрук?

— Серчаю? Это ж почему? — не понял Семен.

Шишарев поводил глазами, и было понятно, что ни слова больше не произнесет.

— Ну? — подталкивал его Семен.

— Я ничего… я так… просто… Спасибо, что в строй вернули… когда ноги сумасшедшие потащили… с перепугу. Стрелял я потом по фрицам, стрелял. И перепуг куда девался!.. А знаете, товарищ политрук, по лихому часу такому все поняли, что работу какую работать, на заводе, или в шахте там, или вот в колхозе, — я-то колхозный пекарь, — ну совсем нетрудно, хоть какая упоительная ни была б. Сравнить если с тем, что приходится теперь делать. А поди ж, делаем…

— И будем делать. Пока не закончим.

Шишарев громко вздохнул.

Семен тоже вздохнул, неслышно, в себя.

Андрей приостановился. В траве проступала вода. Болото, значит. Плохо. Плохо. Вдалеке завиднелись камыши. Болото. Подождал Семена.

— Плохо, Семен.

— Да.

— Отдых, товарищи, — сказал Андрей, и своего голоса, ослабевшего, не узнал. До чего устал он! — Пилипенко… Вано… Саша… сторожевое… охранение…

«Надо сказать… надо сказать… чтоб…» Но сказать ничего не успел: сон свалил его там, где он стоял.

Он спал, спал крепко, но мысль, что надо еще что-то сказать, не уходила, и через полминуты размежила ему веки. Но он снова ничего не сказал, все вокруг было мутно, неопределенно, и он опять заснул, и никакая мысль больше его не терзала. Его просто не было, он пропал, сник, по крайней мере для самого себя.

3

Андрей чуть не задохнулся, рот был полон болотной воды, как ночью песку, когда катился по откосу. Он и проснулся оттого, что стал захлебываться. Проглотил воду, поморщился, ощутив ее солоноватый вкус. Открытые его глаза ничего не видели, словно веки все еще были сомкнуты.

Он вспомнил, что и шагу сделать был не в состоянии и рухнул в лесное болото. Оказывается, у человека есть предел возможностям, это точно, что бы там ни говорили. Он сразу понял, что свалился в болото: лицо, когда упал, обдало жижей, руки, ноги увязли в душном месиве. Но подняться уже не смог. С минуту еще сознавал, что погружается в тревожное забытье, потом все выключилось. Больше ничего не помнил.

Он не представлял себе, сколько проспал, но чувствовал, что отдохнул, словно спал целую ночь. Он порывисто втянул в себя воздух. Воздух отдавал горечью ила и хвои.