Синие дали

Утром четвертого дня старик нашел на снегу несколько ягод рябины. Ночью соболь обгладывал уцелевшие кисти. У него было еще много сил, но старик знал, что без свежей крови их хватит уже ненадолго, и где-то в глубине души обрадовался скорой победе. Он не чувствовал зла к этому зверю и делал свое дело с привычной деловитостью. Но у него не было к нему и жалости, потому что сам он уже тоже шел через силу. Ночи стали холоднее, старик зяб, не согреваясь даже костром. Крупа кончилась. Старик питался теперь только солониной, после которой ему весь день потом хотелось пить и неприятно сосало под ложечкой. Губы у него растрескались. Глаза покраснели от бессонных ночей и едкого дыма и начали слезиться. Но без добычи он не мог возвращаться домой и, если понадобилось, продолжал бы погоню до тех пор, пока окончательно не свалился бы с ног от усталости. Ему все помнился беспокойный вопросительный взгляд жены, которым она провожала его на охоту, и он упрямо продолжал преследовать зверя, думая о том, что по ночам, без него, она тоже не спит. Прислушивается к каждому шороху на дворе, к каждому скрипу калитки и все ждет, когда он вернется. Маленькая мягкая шкурка зверя была для него сейчас дороже всего на свете.

К исходу пятого дня гарь осталась позади почти целиком. На пути среди валежника стали попадаться небольшие островки уцелевших от огня деревьев. Земля вздыбилась, приподнялась, покрылась сопками. Соболь чаще теперь прятался под сугробы, забиваясь в каменные россыпи. Урча бросалась за ним, рыла лапами лаз, с лаем бегала вокруг норы. Зверь не выдерживал шума, со злобным урчанием выскакивал из своего укрытия и снова пускался бежать. Старик подходил, когда соболь и собака уже успевали уйти далеко вперед. Он читал оставленные ими на снегу следы, восстанавливал картину встречи и спешил за ними. Ему непременно хотелось обложить зверя обметом. Но хитрый зверь не подпускал к себе человека. Он словно чувствовал его приближение и всякий раз покидал убежище, едва старик начинал приближаться к нему. Наконец уже в сумерках Урче удалось загнать его в небольшую каменную осыпь.

Старик, запыхавшись, подбежал к норе, когда Урча, облаяв осыпь со всех сторон, сама начала разрывать лаз. Дрожащими руками старик снял с плеча мешок и, опустившись возле узкого лаза на колени, принялся выбрасывать из мешка все содержимое. Обмет, как назло, запутался в веревках под одеялом. Старик спешил, суетился, но замерзшие пальцы плохо слушались, мешок то и дело падал на снег. Урча лаяла, визжала, прыгала. Наконец старик с трудом освободил сеть и наскоро окружил ею убежище зверя. Потом, не теряя ни минуты, он начал разрывать снег вокруг осыпи.

«Только бы не упустить, только бы успеть», — билась в голове у него беспокойная мысль, а рядом с ней уже прыгала, как сполох, готовая прорваться наружу необузданная веселость. «Догнал! Поймал! Мой зверь теперича, мой!» Он рыл снег топором, разгребал ногами, пригоршнями выбрасывал со дна рва сухие, как порошок, кристаллики льда, боясь остановиться хотя бы на минуту. Снег был глубокий. Ему пришлось закопаться почти по пояс, прежде чем обмет лег на мерзлую землю.

Над тайгой опустилась глухая ночь. Пятая ночь по счету, проведенная им в лесу. В темноте работать стало труднее. Старику пришлось наломать сухостоя и обложить осыпь со всех сторон кострами. Он зажег их сразу все, на случай, если соболь выскочит из укрытия, и снова приступил к работе. Урча, опасаясь колючих искр, бегала теперь в стороне.

«Только бы обметать», — приговаривал старик, пробивая траншею все дальше и дальше. Он рыл снег, не забывая наблюдать за кострами, и, если замечал, что один из них тухнет, быстро шел за сухими сучьями, подбрасывал прожорливому огню свежую порцию пищи и снова лез в снег. От работы ему давно уже стало жарко. Волосы слиплись под шапкой от пота, щеки горели, пот каплями выступал на лице. Борода его растрепалась и, мокрая, сбитая, висела на подбородке, как выжатая мочалка.

К полуночи ров протянулся вокруг осыпи кольцом. Старик вывесил сеть на колья, опробовал колокольчики и в совершенном изнеможении опустился на колени.

Соболь, за которым с таким упорством он гнался пять дней, был сейчас где-то внутри обмета. Теперь оставалось только дожидаться.

Старик так устал, что даже не мог есть. Ему хотелось лечь и забыться, хотя бы на час, хотя бы на полчаса, но он не решился позволить себе этого. Сон стал бы для него могилой. Пошатываясь, словно пьяный, он встал, обошел ненужные теперь уже костры, собрал в одну кучу все несгоревшие сучки и, распахнув шубу, сел возле яркого пламени. Рубаха задымилась на нем от пара. Он обсушился, попил чаю и накормил остатками солонины Урчу.