Синие тучки

— А что же с той русалочкой, которая косу себе отрежет, бывает?

— Она в рыбу превращается. Только ведь этого никогда почти не бывает, — отвечает Струйка. — Таких глупышек, которые бы людей пожалели, нет в подводном царстве.

— А может быть и есть? — говорю я.

— Ты ничего не понимаешь! Какая же польза превращаться в рыбу? Вот дурочка-то!

«Дурочка!» и в третий раз в продолжении двух минут разговора!

Нет! Положительно жемчужного ожерелья ей не следовало дарить!

Потом Струйка уплыла, а я от злости спать завалилась. Скучно!

ДЕНЬ СЕДЬМОЙ.

Что это? Едва верю глазам!

Наши вернулись с добычей, и какою еще на этот раз!

Вся окутанная водорослями, с плотно закрытыми глазами, с синим, синим личиком, передо мною лежит девочка из замка.

А наши танцуют вокруг, поют и резвятся.

Скоро, скоро у нас будет новая русалочка. Бедная, бедная девочка!

Думала ли она, что ей так скоро придется попасть в подводное царство.

Как ей не хотелось туда!

Я припомнила весь свой разговор с девочкой.

Бедняжка!

Жутко ей должно быть будет, когда она проснется уже русалочкой!

Я вспомнила весь наш разговор с нею, и мне стало еще больнее за девочку. Сердечко у меня сжалось, сжалось и в голове все спуталось.

Бедная, бедная девочка!

Какой ужас написан на ее лице.

Верно, она сознавала, что тонет, когда Струйка схватила ее с берега и потащила в глубину.

И вдруг в голове моей мелькнула странная мысль: «Что, если спасти девочку?»

И лишь только я подумала это и взглянула на мертвую девочку, как мне показалось, что глаза ее приоткрылись, по лицу прошло умоляющее выражение, а синие губки тихо прошептали:

— Спаси меня, русалочка, спаси!

— Спасу, непременно спасу! — произнесла я мысленно и вдруг вспомнила, что ждет меня за это.

Превратиться в рыбу! Брр!.. Хорошо еще, если в дельфина, а то вдруг в корюшку, снеток, или миногу! В миногу! Фи!

Я их терпеть не могу. Всюду лезут со своим змеиным телом! Гадость порядочная. Ни за что не могу быть миногой даже ради девочки и не отрежу волос.

И снова я взглянула на маленькую утопленницу.

Какое у нее жалкое убитое личико! Какое безнадежное отчаяние разлилось по всем ее чертам. Она угадала точно мои мысли и ужасно страдает.

Нет! Нет! Пусть она будет счастлива, девочка… а я… а я… превращусь хотя… в миногу!

И, схватив в одну руку коралловый ножик, а в другую целый пучок моих золотых волос, я сделала движение и…

Проснулась.

Это сон был, видите ли? Только сон! Вот счастье! Не правда ли? Никакой утопленницы нет во дворце, и я не буду миногой! Ура! Не буду!!

И ножа у меня нет под рукою, а вместо него я изо всей силы держу за хвост пойманную любопытную стерлядку подплывшую посмотреть, что делает во сне царевна Жемчужина.

Я невольно расхохоталась и отпустила на волю испуганную рыбку.

Почуяв свободу, она умильно махнула хвостиком, точно крикнула:

— До свиданья!

И исчезла из вида.

Наши вернулись и опять с пустыми руками.

Я позвала Струйку и рассказала мой сон.

Потом описала все это.

В последний раз записала.

Больше записывать не буду.

Мама сказала, что я уже достаточно взрослая, несмотря на то, что у меня волосы не доросли до пят и что я могу выплывать по ночам с ними.

Ах!

Такого счастья я и не ожидала!

Вот тебе и дурочка! А Струйка иною меня не считала.

А оказывается, я такая же, как она, буду скоро!

И жемчуг, и поддразнивание ершей — все прощайте!

И ты, мой милый, но недописанный дневник, прощай! Сегодня выплываю со старшими. Ура! Я — большая!

Предательница

— Кто пролил на столе чернила?

Учитель обвел глазами класс и ждал ответа.

Дети молчали.

— Кто пролил на столе чернила? — еще раз повторил господин Рагодин.

Молчание. Ужасно долгое молчание… Даже неприятно становится. Лица детей сделались красными, как кумач. И у учителя лицо краснеет. Он заметно сердится. Ему неприятно и досадно, что класс молчит.

Так проходит минута… другая… третья… Десять минут проходит. Целых десять минут!

И вдруг господин Рагодин сердитыми глазами взглядывает на высокого белокурого мальчика лет десяти, который сидит на задней скамейке, и говорит уверенным голосом:

— Володя Парников разлил чернила, я знаю.

Володя Парников вскакивает со своего места, как ужаленный. Сначала бледнеет, потом краснеет, потом снова бледнеет.

— Господин учитель, я не проливал чернил. Я не виноват! — лепечет Володя.

Он лжет. Володя пролил чернила. Стал приготовлять классный журнал и пролил. Задел локтем за чернильницу и уронил ее. Но сознаться в этом он не хочет потому, что боится, что его накажут, не пустят домой к обеду. Оставят в пансионе на весь вечер. А к обеду сегодня, как нарочно, заказаны пирожки с капустой… Его любимые… Очень вкусные пирожки! Нет, он ни за что не сознается. Ни за что!

И класс его не выдаст. Он знает. Дети видели, что пролил чернила он, Володя, но ни за что не скажут об этом учителю.

А учитель уже говорит снова, оглядывая с самым внимательным видом детей:

— Пусть мне скажут, лгу я или нет. Пролил Володя чернила, или я клевещу на него? Рая Сокольская, скажи мне ты, как самая старшая, лгу я на Володю, или нет?

Рая Сокольская встала со своего места и отвечает, заикаясь: