Синий аметист

Павел помолчал, как бы собираясь с мыслями, и, не обращая внимания на иронию журналиста, сказал:

— Господин Пегри, я не люблю ваше ремесло. Убежден, что именно газеты превращают пороки личности в пороки общества. Ложь, преднамеренное заблуждение, угодничество — все это насаждается в обществе прессой. Однако, что касается Макгахана и газеты «Дейли Ньюз», то мне кажется, что они оказали человечеству такую услугу, которую вряд ли когда-нибудь оказывала какая-либо газета или какой-либо журналист…

— Это в каком же смысле, позвольте узнать? — поднялся с дивана консул Каравиас.

— Да просто-напросто плюнули в лицо безмилостному и жестокому спокойствию, которое называется общественным мнением Европы…

— И широко распахнули все двери перед князем Горчаковым… — съязвил Апостолидис.

— И выполнили свой долг, если не журналистов, то по крайней мере честных и почтенных людей, — резко закончил Павел.

— Макгахан, — покачал головой Апостолидис, — получал деньги от англичан, а работал на русских.

— Вы не можете так говорить о Макгахане, уважаемый господин, вы его просто не знаете, — возмущенно возразила Анна Пиэрс. — Макгахан всегда выступал за свободу и правду… Он был на стороне французских коммунаров против Бисмарка… В Испании и Бухаре… Повсюду… Вы просто клевещете на него, — Анна даже раскраснелась от возбуждения. — Да если хотите знать, то и в деле освобождения Болгарии у него есть заслуги…

— О каком освобождении вы говорите, мисс Пиэрс? — холодно осведомился Апостолидис, блеснув стеклышком монокля в сторону дивана.

Мисс Пиэрс слегка пожала плечами.

— Как — о каком? Об освобождении Болгарии, господин Апостолидис. Мне думается, что эта война затеяна не только для того, чтобы прогулялись войска. Хотя я лично убеждена, что войны придуманы ради забавы для мужчин. В Белграде мне довелось наблюдать военный парад. И, представьте себе, все военные напоминали мне петухов в штанах. Было ужасно смешно, как они вертели головами то налево, то направо. Прямо, как в оперетте…

Апостолидис подождал, пока мисс Пиэрс кончит, и потом произнес, делая упор на каждом слове:

— Освобождение, о котором вы говорите, слишком дорого может обойтись Великобритании в будущем. — Весь его вид выражал презрение.

— В будущем… — англичанка усмехнулась. — Что вы мне говорите о будущем… Пусть им занимаются политики — у нас никогда не переводились мужчины, готовые с остервенением наброситься на клубок запутанных ниток, называемый политикой… Имеются целые поколения таких…

— Мне кажется, мисс Пиэрс, — Апостолидис поправил монокль, — что ваши слова не совсем соответствуют точке зрения, высказанной правительством премьера Дизраэли…

— О, — снова воскликнула Ани Пиэрс. — Хорошо, что совпадение лишь неполное. — И уже серьезно добавила, обращаясь к Апостолидису: — Я не представляю здесь правительство, милостивый государь, а поэтому могу высказываться так, как хочу.

Апостолидис нервно поправил манжет на рубашке и ничего не ответил.

— Кроме тою, — продолжила мисс Пиэрс. — если уж быть откровенной, то мне кажется, что и после освобождения Болгарии положение на Балканах существенно не изменится. Здесь все так запутано, что еще несколько десятилетий будет пахнуть порохом. И вообще, горизонты этого полуострова никак не назовешь светлыми…

— Мисс Пиэрс, — сдержанно заметил Данов, — позвольте вам напомнить, что эпоху Кромвеля в Англии тоже не назовешь спокойной.

— Ну вот, за Кромвеля взялись, — засмеялась Ани Пиэрс. — И сразу аналогии. Но не забывайте, мистер Данов, что политика предпочитает игру слов перед точными фактами и определениями. И если вам по душе последние, значит, вы здорово ошибаетесь…

Апостолидис подтолкнул локтем брата и, сдержанно поклонившись англичанке и госпоже Адельбург, направился в другую часть салона. Он считал неблагоразумным оставаться в этой компании — разговор принимал опасный оборот. Господин Гвараччино наклонился к уху молодой австрийки и что-то объяснял ей по-французски с педантичностью глухого. Так что разговор вели лишь Ани Пиэрс и Павел Данов, когда Жан Петри вдруг воскликнул:

— А вот и наша прелестная виновница торжества!

Грозев обернулся — на пороге комнаты стояла София. В строгом платье из брюссельских кружев, она выглядела необыкновенно изящной и красивой.

Девушка подошла к ним. Первым поздравил ее Жан Петри. Он с восторгом продекламировал двустишие Мюссе, а потом перецеловал тонкие нежные пальцы девушки.

— Благодарю вас, — София присела в легком реверансе. И сразу же повернулась к Грозеву. Явно, от других она уже получила поздравление.

— Я рада, что вы пришли, — просто сказала она, протягивая ему руку.

Грозеву показалось, что лицо ее слегка порозовело.

— София. — отозвалась госпожа Адельбург, восторженно глядя на девушку, — вы — само совершенство, а ваш возраст самая прекрасная пора человеческой жизни…

Девушка поцеловала ее в щеку. Лицо ее пылало румянцем, что еще больше усиливало радостный блеск глаз.

— Если вам здесь скучно, — обратилась она к Борису, — вы можете перейти в другой салон. Там господин Адельбург, вам, наверно, будет приятно поговорить с ним о Вене.