Синий кадиллак

–Он ушё-ё-ёл! Навсегда-а-а! Он не верне-ё-ё-ётся… – Схватилась за голову и повалилась вдруг Милена прямо на пол, опёрлась спиной о холодильник и замерла в бессильной позе, расставив широко ноги, потом зарыдала диким, никогда ей не свойственным хриплым голосом. -И не вернётся он больше никогда-а-а, не вернётся… И всё это из-за тебя, Людка… Из-за тебя, гадина…

–Миленочка, успокойся! – засуетилась мать. -Успокойся, миленькая! Родная моя! Нельзя тебе так переживать, так волноваться… – И тут же: -Людка, что ты стоишь? Да что такое, чайник куда подевался? А на полу-то… Господи, чашки ни одной целой не осталось…

Миленка всё выла. Безысходно, натужно… «Не вернё-ё-ётся он! Не вернее-ё-ё-тся!»

–Людка, неси воды!…

–Откуда я возьму? К крану из-за неё не пройти!

–Неси из ванной!

Людмила прошла в ванную, огляделась. Всего-то часа три-четыре назад она была здесь полна глупых неясных надежд, мыла голову, расчёсывала волосы…

–Людочка, скорее!

Ну, если уж «Людочка»…

Под рукой даже стакана, из которого полощут рот, не оказалось. Мать закричала:

–«Скорую» вызывай!

Люда выскочила из ванной комнаты, скакнула в кухню. Милена корчилась на полу в припадке. Глаза её закатились, рот странно дёргался, мокрые волосы прилипли к щекам.

Люда повернулась, снова помчалась в ванную, осмотрелась в поисках таза. И таза-то нет! Схватила ведро, выбросила из него палку, которой моют пол. Где она слышала или читала, что от очень холодной воды может наступить остановка сердца? Да хоть что пускай уже останавливается, лишь бы обе уже замолчали!

Поставила ведро в ванну, открыла сначала один кран, потом другой. Ну, сейчас я вам обеим принесу водички! Пощупала рукой. Эх, жалко, что из второго крана кипяток хлещет. Не очень-то холодная вода получилась, но всё равно так, прохладненькая…

Ухнула на мать с сестрой всё ведро.

Жалко, камеры под рукой не было, телефон её на столе в «гостиной» остался. А так – вполне можно было бы триллер снимать. Все они мокрые, трясущиеся, на кухне потоп… Зато Миленка челюсть отвисшую назад приставила, задышала, глаза закатившиеся открыла, вокруг ими обвела, снова закрыла, руками себя обхватила, сидит на полу, трясётся, но уже молчит. Не воет.

–Поднимай её, мама, тащим в спальню.

–Постой, дай переодеться…

Да… раньше бы Людке такое не сошло. Отхлестала бы её мамаша. Как пить дать – отхлестала.

Ох, уж эта спальня… Крохотная комнатка с узкими кроватями – одна у окна, другая вдоль стенки. Между ними старый трельяж. В изголовье пара стульев. Больше и не помещается ничего. А из торцовой стены до сих пор торчит папой вбитый толстенный гвоздь. Сначала на него девчонки школьную форму на плечиках вешали, потом вот, Людмила помнит, свадебное платье её тут же висело. А куда Миленка своё клала – нет до этого Людмиле никакого дела.

–Давай её сюда! Заноси! Мама! Не ногами же вперёд!

Странно всё-таки жизнь устроена. По ошибке ли, случайно или по привычке, но притащили они с матерью Миленку не на её собственную, а на Людмилину бывшую кровать. На ту самую, на которой Толик сидел.

–И в «Скорую» не звони. Очухалась она уже. Истерика у неё была просто.

–А как же…

–Никакого рака у неё нет. Она просто надуть нас хотела. Ей деньги нужны. С Серёженькой со своим собралась улизнуть.

–Это небось он, окаянный, подбить её хотел… -Мать сидела на краю постели и беспомощно глядела то на одну дочь, то на другую. -Ну и везёт же вам, девки, на мужиков… Да я его, паршивца…, – мать вдруг приподнялась и кому-то в окно будто кулаком погрозила, – …я его паршивца… в церкви прокляну! К гадалке схожу и порчу напущу, так что жив, паразит, не будет!

–Ты, лучше, мама, чем к гадалке-то бежать, документы на квартиру проверь. Целы ли, а то, может быть уже и нет…

–Да подавитесь вы своими документами! В папке они у меня, – вдруг совершенно нормальным голосом сказала Милена.

–Ну, вот, я же говорила. – Людмила смотрела, смотрела в лицо Милены – и узнавала вдруг все её любимые раньше черты – и нежный румянец щёк, раскрасневшихся от слёз, и поволоку в глазах, и тонкую руку, закинутую за голову… Только странным образом лежала перед ней на подушке не молодая, как прежде, Милена, а будто старенькая старушка. Всё ещё нежная, всё ещё маленькая, беспомощная и несчастная, будто лежала в гробу… А мать, их мать казалась сейчас тоже Людмиле не матерью, а откуда ни возьмись взявшейся самой настоящей старшей сестрой.

–Кому вы там, в Германии-то, нужны бы стали, доченька? – Вдруг тихо-тихо, будто себе сказала мать.

–Ой, господи, – потёрла себе ладонью лицо Милена и села на постели. Заговорила быстро, отрывисто, будто гриппом болела, и температура у неё поднялась такая, что градусник зашкаливал. Не к Людмиле она обращалась, к матери.