Синий кит

Хруст снега, шуршание штанов, Свербицкая следует за Софией, несет скрещенные лыжи на плече, они идут по канту лыжни, иногда проваливаясь в сугробы. София слушает, что говорит ей Впадина о будущей жизни с Гильзой, и в ней борется внимательность к кустарникам, которые она не узнает под снежными завалами, и рассеянное умиление болтовней Свербицкой. Неужели она настолько доверчива? А куда, Впадина, он денет свою прошлую семью? Топором зарубит жену и детей? Зря ты связалась с женатым мужчиной, который старше тебя на тридцать лет, а к тому еще учитель ОБЖ и любитель несовершеннолетних девочек. Но София не высказалась вслух. Слова Впадины проходят мимо нее, размеренный хруст снега под ногами делит ее речь на периоды: «…и мы переедем в Москву», — хруст, — «жизнь будет нам…» — хруст. Свербицкая так настырно пытается стать ее подругой, что Софии ничего другого не остается, как улыбаться ей и кивать, не глядя в глаза. Она не видит, что в тягость Софии, что ее приступ дружества — лишь попытка загладить прошлогоднюю откровенность, навязать Софии обязанность дальнейшего молчания. Наконец, кое-как Софии удается затеряться в растянувшейся змее из учеников в лыжных костюмах. Они идут мимо домов, похожих на увеличенные картонные коробки, с вырезанными окошками для воздуха, и от юности, от переполняющих их сил смеются и кричат. Вон где-то заводится увесистый смех Иванковой, в ней есть что-то кроме нахальства и самоуверенности, какая-то мшистая убежденность в том, что она значительнее тех, кто преклоняется перед ней. В ней проступает порода, а в Софии нет породы, в Софии есть запутавшийся большой ум, словно ложкой вычерпавший из нее чувства прежде, чем она сумела их испытать.

В четыре часа пополудни София была дома, она снова застала ссору родителей. Ее приход лишь на время утишил маму, которая теперь по возвращении домой из детского сада взяла в обыкновение спрашивать отца, насколько подрос его капитал за день. Отец просил ее не язвить.

— Я не язвлю, — отвечала сухопарая чужая женщина с плоской грудью, и снова спрашивала, — ну, все-таки сколько?

— Я уверяю тебя, рост будет. Нужно просто подождать.

— Сколько ты потерял?

— Курс упал в два раза.

— И что ты намерен делать? — спрашивала она спокойно, и своим спокойствием была страшна.

— Будем ждать, это долгосрок.

— Игорь, — говорила она так холодно, что предновогодние заморозки с наростами льда на кухонном окне казались оттепелью, — Игорь, если ты немедленно не выведешь деньги, которые вложил, тварь, я выселю тебя из дома, понял?

Отец не мог мириться с таким обращением: начиналась ссора. Последнюю неделю общих ужинов не было, отец поднимал очки на лоб, тер опухшие веки и про себя читал статьи с сотового, какие-то вбросы, так что казалось, будто он молится в голубом сиянии экрана. София чувствовала к нему виноватую нежность, но, заставая его по вечерам на кухне, где в углу у холодильника лежал спущенный гостевой матрац, она становилась молчаливой. Между ними как будто была стена — и чем вернее София признавала в себе желание умерить его боль, тем больше начинала жалеть самое себя. Так странно. Вроде бы она любит своего отца, вроде бы хочет помочь, но, спрашивая его о криптовалюте, она видела, что тяготит его, что он думает, будто она спрашивает из любопытства, а не из сочувствия или желания развеять отцовскую скорбь. А может быть, и в самом деле ее сочувствие — умственно, отца не обмануть, и единственное, что вызывает в ней какой-либо чувственный отклик — это собственная смерть?

Никакой искренности. Никакой отзывчивости. Одна душевная черствость — от бабушки к отцу, от отца — к ней, одна смерть, заключенная в семени. И недаром Абра накануне заставлял ее смотреть запись с выкидышем: как врач, разместивший ее в сети, деловито рассказывает о том, где были ножки у недочеловека, где голова и почему она напоминает голову ящерицы, затем изящными пальцами в желтых перчатках, убирает кровавый комок в прозрачный пакет на застежке и заключает: «Берегите себя». Потом Абра в шестом часу утра написал ей, что все мы выкидыши в этом мире, что, если мы родились здесь, значит, не смогли родиться в том мире, где смерти нет.

Сотовый сотрясает карман джинсов. Она совсем забыла о том, что сегодня Сергей позвал ее в пиццерию, после начала четверти он ищет повод с ней увидеться, чтобы поговорить о своих чувствах. Намерение — столь же бессмысленное сейчас, сколь и желанное год назад. София надевает шерстяную юбку в шотландскую клетку, шерстяные колготки, и свитер с оленями — такой же, что у брата, только тремя размерами больше. Ее движения неохотны, ее как будто бы тормошат во гробе, как ту девочку, которая восстала из него. И если об отце она хотя бы успевает подумать, и из мыслей породить сочувствие, то, что делать с Сергеем, она не знает.