Синий кобальт: Возможная история жизни маркиза Саргаделоса

Единственная реальная связь, которую он поддерживает с активной жизнью, — это его связь с Лусиндой. Все остальное время дня он проводит взаперти. Несколько месяцев назад он заметил, что тело его одряхлело. Всего лишь несколько месяцев, а кажется, прошла целая вечность с тех пор, как он убедился в том, что ноги уже не держат его, как раньше, и что живот его тяжело свисает; что уж говорить о его желаниях. Шосефа, его жена, остается великолепной матерью, какой она была всегда, и покорной и молчаливой супругой, с которой он занимался любовью, пользуясь прорезью, имевшейся в определенном месте на всех ее ночных сорочках. Интересно, какова она в обнаженном виде? У нее такое же одряхлевшее тело, как теперь у него? Вдруг, совершенно неожиданно, для Антонио Ибаньеса наступило время прислушиваться к внутренним шумам в своем теле. Тем самым шумам, что безмолвно таились на протяжении всей твоей жизни, чтобы в один прекрасный день вдруг дать о себе знать. И тогда в человеческом сознании пробуждается самая ужасная из всех возможных мыслей — мысль об опасности всего этого для твоего существа; и первый вопрос, который человек себе задает, всегда остается без ответа: почему мой разум не обладает возрастом моего тела? Вот уже несколько месяцев Антонио Ибаньес, возможно под воздействием происходящих событий, задает себе этот ужасный, отчаянный вопрос.

А потому с наступлением ночи он спускается в колодец, и, когда все думают, что он заперся там, пересчитывая свои богатства и прикасаясь к своим сокровищам, единственное желание, которое им овладевает, — это услышать нежный голос молодой женщины, дарящей ему свои ласки и рассказывающей обо всем, что она услышала в течение дня на улице, или о том, что обсуждали люди на складе, которым теперь занимается один из ее младших братьев. Антонио слушает ее, и тогда он знает, что еще жив, знает, что все еще вызывает у людей страх и уважение, и он пытается изобразить взгляд, которого так и не смог обнаружить на своем портрете, на том, что увез с собой в Оскос десять лет тому назад, когда был еще мальчишкой, по крайней мере теперь он так это вспоминает.

Много раз за последние дни Лусинда испытывала искушение рассказать ему обо всем, что о нем говорят люди. Но не осмелилась. Бесконечную боль вызывает у нее вид этого удрученного старика, в которого превратился крепкий мужчина, покоривший ее десять лет назад. И она старается не удручать его еще больше. В конце концов, какую пользу принесет ему знание того, что о нем говорят, если о нем никогда ничего, кроме гадостей, не говорили? Возможно, узнав о сплетнях, он рассмеется и вновь присягнет на верность королю Испании, но кто теперь король? Действительно ли законный монарх отрекся от престола? Правда ли, что его похитили? Слишком быстро вращается этот мир для такого удрученного человека, а любящая его женщина ничего не знает ни о жизни, ни о том, чем эта жизнь может обернуться в любой момент. Ей не приходит в голову мысль, что Антонио Ибаньес, узнав, что о нем говорят, будто он отливает цепи, в которые закуют его земляков, мог бы выйти на улицу и возглавить восстание против французов; а если она и думает об этом, то ее сразу пугает вопрос: «Неужели он бы это сделал?» Ведь если бы он так сделал, он скорее всего уже не вернулся бы живым во дворец, не пришел бы к ней ночью и она перестала бы видеть и ощущать его. А она испытывает перед ним все то преклонение, какое только дано вместить в себя человеческой душе. Поэтому шли ночи, а она так ничего и не рассказала из того, что ей следовало сказать еще в ту оказавшуюся такой длинной ночь на тридцать первое января. Ибаньес провел эту ночь беспокойно, отдавшись ее ласкам, но никак не отвечая на них, лишь позволяя ей ласкать себя, озабоченный поворотом, который принимали события. Он не понимал, почему не приходит помощь из Астурии, находившейся в руках испанских войск с той самой поры, как Флорес Эстрада и другие депутаты решили написать поддельные письма от имени находящегося в заключении короля, вдохновляя испанцев на борьбу за свободу, тогда, в последние дни мая, такого теперь далекого в представлении Антонио Ибаньеса, на протяжении долгих месяцев отмерявшего медленное течение времени.